Сергей Залыгин - Тропы Алтая

Лишь несколько лет спустя Вершинин открыл ироническую сторону этого разговора и был обрадован, — значит, он воспринимал тогда свое положение не так уж безнадежно: когда у человека не остается ничего, ирония над самим собой — это уже кое-что!

И он перелистал Жилинского — до тех пор ему не хотелись держать его книги в руках. Книги были деловиты, написаны как бы от лица подотчетного, стремились изложить все, что было, и все, как было.

А было в те времена не так уж много: не так много событий, не так много людей, не так много науки. Чаще всего авторы называли свои труды «отчетами», не задумываясь над тем, что в них главное, а что второстепенное, что подтверждало ту или иную теорию, а что ее опровергало. Инженеры-путейцы, горняки, гидротехники, межевики — почти все именно так и писали тогда. Человеку, который когда-то создал «Природу Сибири», а потом переименовал ее в «Материалы», это особенно бросалось в глаза.

Бросалось в глаза, когда этот человек годы спустя сидел в своем рабочем кабинете и перелистывал «Отчет» генерала И. И. Жилинского.

Но тогда, в Барабе, мысленный разговор с генералом не вызывал в нем ни удивления, ни даже каких-то размышлений, ничего, кроме страстного желания еще каких-то встреч. Кто же должен был рассудить его с генералом? С Барабой? С самим собой? Кто?

Вдруг прав генерал, который немного знал, ничего не обобщал и много совершил, а он, Вершинин, который знал многое и все обобщал, так и не совершит ничего?

Поздно вечером там, в Барабе, на крохотной железнодорожной станции Вершинин стоял однажды в конце деревянной платформы. Было уже совсем темно, ненастно.

Когда прежде из окон вагона он наблюдал за людьми, которые на маленьких станциях, никого не встречая и не провожая, встречали и провожали всех, ему становилось жаль этих людей и чуть стыдливо-приятно за себя, за то, что он проезжает мимо них, а не они — мимо него.

Теперь же чем хуже была погода — сильнее ветер и дождь, — тем значительнее казались ему встречи с желтоглазыми составами. Они мчались с запада на восток и с востока на запад, в Москву, в Ленинград, в Негорелое, и ветер становился еще пронзительнее после того, как поезда, коротко передохнув, снова трогались в путь. Они приходили на станцию из Барабы и снова в нее уходили, и казалось, будто в этой туманной стране не существует ни земли, ни неба, а лишь то самое изначальное, таинственное, из чего и земля и небо только когда-нибудь возникнут.

Какие-то воспоминания просыпались в нем о том времени, когда так было в мире, и он все вглядывался и вглядывался в поезда, которые один за другим и навстречу друг другу проносились сквозь тысячеверстное ненастье, сквозь его мысли и эти странные воспоминания… Очень странные.

Только что примчался поезд, пассажиры не выходили на платформу, даже в окнах вагонов не видно было силуэтов. Чувство ожидания и то покинуло Вершинина, и тогда он вдруг услышал странный звук.

Он закрыл глаза и догадался: в палисаднике перед вросшим в землю зданием станции ветер раскачивал чахлые деревца, тополя, кажется. Их было два, и у одного ветви были старые-старые, погнутые, черные и трещиноватые, у другого — совсем тонкие. Теперь на ветру одна согнутая трещиноватая ветвь ударялась о другую. Вот и все. Оказывается, он зрительно мог представить себе каждое дерево здесь, на этой станции, и даже каждую ветвь дерева.

Он был уверен, что, сделав шагов двадцать вперед и чуть приподняв голову, увидит в свете фонаря эти две ветви — с несколькими черными листьями, с тусклыми блестками не то капель, не то льда с подветренной стороны. Вершинин совсем не хотел убеждаться в том, что он прав, а все-таки стал отсчитывать шаги: один, два, три, четыре… И вдруг перед ним возник Корабельников.

«Василий Григорьевич?!»

Как будто прошло всего лишь несколько минут, в течение которых Вершинин едва успел подумать о двух деревьях в палисаднике станции, с тех пор как они с профессором Корабельниковым покинули актовый зал после спора о целях и задачах науки, с тех пор как Вершинин заявил, что Корабельников — реакционер, что Корабельников не понимает и, должно быть, никогда не поймет сущности того, чему служит всю свою жизнь.

«Василий Григорьевич, сердитесь? Обижены?!»

Тот пожал плечами:

«Вы правы, ученый задумывается не только над фактами своей науки, но и над целями ее…»

«А дальше?»

«Вы по-прежнему намерены совершать революцию в науке? Тогда я по-прежнему спрашиваю вас: какие научные факты вы открыли, которые совершили бы в ней переворот?»