Павел Шестаков - Всего четверть века

— А как мне иначе говорить?

Он налил и выпил второй стакан. В бутылке ещё оставалось немного.

— Вот, старик, и поговорили. Развод оформлю, как положено. И остальные бумаги.

— Какие ещё?

— Уверен, Серёжка захочет удочерить Марину. Иначе не сможет. Если уж возьмётся, так на всю катушку.

— И ты дашь согласие?

— Вера же решилась.

— Да ведь на словах только! Мало ли что ещё будет…

Вера ещё жива была.

— Мне известно, что будет.

— Как ты можешь так говорить! Ты уедешь, попадёшь в новые условия. Может быть, через пару лет почувствуешь себя другим человеком, захочешь вернуться…

Олег слушал меня с улыбкой, как слушают наивный детский лепет.

— Я не вернусь.

— Откуда ты знаешь? А если вернёшься? Разве она тебе простит эту бумагу? Разве Марина простит отречение?

— Я не вернусь.

— Но это же ослиное упрямство! Действительно алкогольное воздействие.

Олег обнял меня за плечи.

— Необратимое, — сказал он и перестал улыбаться. И лицо его сразу стало другим, серым…

Так он решился и ушёл, хотя мы ещё ждали и надеялись.

Не оказалось за новогодним столом и Люки.

В один прекрасный — а может быть, и не совсем прекрасный — день она подвела итог своей вольной жизни и навсегда с нею покончила. Впрочем, эта версия упрощённая и изложена, хотя и не в противоречии с истиной, слишком уж по-мужски, лаконично и сухо, а ведь Люка — женщина, существо эмоциональное, и к решению своему не могла идти, как Олег, с жёсткой беспощадностью к себе. Однако, как ни иди, все мы люди, и каждый рано или поздно выходит в раздумье на берег Рубикона, и даже Цезарь не сразу решился сказать — «жребий брошен», будто чувствовал, что на том берегу его не только Клеопатра ждёт, но и Брут с дружками.

Что чувствовала Люка, сказать наверняка не могу, — всё-таки она не такой известный человек, как Цезарь, — но вполне допускаю, что и всплакнула, заметив первые морщинки и сопоставив их с неопределённостью своей жизни. Понятно, что переправляться через неспокойную реку ей хотелось не в одиночку и не вброд, а в надёжной лодке с надёжным спутником. Короче, она бы охотно вступила в новую жизнь, закрепив, если можно так сказать, старую, то есть узаконив отношения с будущим членкором.

Однако не вышло.

Слишком уж разочаровался Коля в заманчивом когда-то постулате — «у меня для этой самой штуки есть своя законная жена». И не только разочаровался, но усомнился в его истинности, а это для настоящего учёного серьёзно. Между тем научная карьера нашего друга шла по восходящей. Известно, что для карьеры одних способностей недостаточно, нужны и сопутствующие благоприятные обстоятельства, попутный ветер. И он подул.

Колиным шефом стал человек весьма влиятельный. Занятый большой организаторской работой, он не мог, естественно, уделять чистой науке столько времени, сколько мог Коля, — и у них возникло взаимополезное в эпоху коллективной науки разделение труда, симбиоз, в итоге которого появлялись и быстро выходили в свет печатные работы под двумя фамилиями. Оба соавтора успешно продвигались, каждый в своём измерении, — когда Коля стал кандидатом, шеф защитил докторскую, а к описываемому Новому году и Коля уже был доктором, а шеф членкором.

Докторскую Коля защитил не только успешно, но даже с блеском, побывав перед этим в длительной командировке за рубежом, где работал с крупными учёными в одном из всемирно известных колледжей. Правда, совместную увлекательную работу омрачала одна смешная почти, однако неприятная для Коли помеха. Ещё чуть ли не со времён Ньютона у его заморских коллег возникла традиция делиться идеями за кружкой пива. Понятно, не в забегаловке собирались учёные, а в каминном зале шестнадцатого века со стрельчатыми окнами и многоцветными витражами, за круглым дубовым столом. Однако за выпивку платить всё-таки полагалось. И, увы, не как в забегаловке, где угощает тот, у кого денег больше. В научном застолье платить обязан был тот, кто выдвигал наиболее интересную идею!

На Колину беду, традиция эта, заведённая, без сомнения, каким-то бездарным скрягой, любителем промочить горло за счёт талантливых коллег, соблюдалась неукоснительно — если ты такой умный, деньги на бочку! Как назло, идей у Коли было много, а валюты мало, даже той копеечной, что требовалась на пиво. Что же оставалось делать? Сидеть помалкивать, изображая недоумка, и прихлёбывать дармовое пиво, подрывая научный авторитет родины? Нет, такого Коле не позволяла патриотическая гордость! Вот и приходилось ему во многом отказывать себе, даже от метро отказался и топал в свой колледж пешим ходом, высоко неся невидимое встречным буржуазным прохожим знамя отечественной науки.