Юлий Крелин: Заявление

У Галины Васильевны не было в этот день ни тяжелых больных, ни больных, вызывающих непостижимое, туманное беспокойство, и она решила начало своего рабочего дня отдать разговору с Мариной: молоденькая девочка, студентка, живет одна в городе, болезнь гинекологическая, а вся жизнь впереди, и, как жить дальше, ей, конечно, неизвестно.

Будто зная, как жить, Галина Васильевна пошла к Марине Ручкиной.

Дорогая Аленка! Здравствуй.

Делать мне совершенно нечего, вот и пишу все время. Соседи по палате у меня одни старушки, поэтому время они отнимают, лишь когда что-нибудь просят. Все по-прежнему. Поправляюсь. Вчера немного поднялась температура, до тридцати восьми, но чувствую я себя хорошо и потому ничего никому не сказала, а градусник сбила. Завтра приезжает Георгий, и я очень хочу быть дома, Я, конечно, не пойду с ним никуда, но он ко мне может прийти. С ним мне интересно, он столько знает интересного и хорошо рассказывает. Он очень умный. Он хорошо знает современную музыку: он, как и мы, много слушал диски, а кроме того, когда бывает за границей, то и в залах тоже. Он рассказывал, как там реагирует публика на музыку во время выступлений. Там же не сидят молча рядком да ушки на макушке, как мы. Это все очень интересно. Может, и завтра расскажет что-нибудь новенькое, интересненькое.

Ну пока, Аленка, зовет моя врачиха. Но я все равно сегодня домой сбегу.

Я так за эти дни привыкла писать тебе, будто снова ты рядом, и мы опять, по-прежнему, близкие подруги, Все как в школе.

Скоро приеду — такое расскажу!.

Целую.

Марина.

Вадим Сергеевич после конференции пошел в обход. Сестра шла рядом, перекинув через левую руку полотенце, один конец которого был смочен водой. В той же руке она держала блокнот, а другой записывала карандашом все назначения, сделанные доктором.

— Здравствуйте, товарищи.

Вадим Сергеевич был суров. Он редко улыбался в палате, считая, что больные должны серьезно относиться к разговору с врачом и улыбки не должны уводить утреннее официальное общение доктора и пациента в сторону от генеральной линии обхода.

— Так. Как ваши дела? — сказал он, подойдя к первой кровати. — Температура?

— Температура нормальная, Вадим Сергеевич, — сообщила сестра, заглянув в тетрадь, которую держала тоже в левой руке вместе с блокнотом.

— А вы что сами скажете?

— Хорошо, доктор, спасибо… Живот болит еще немного. Не без того. Промокло немного. Наверное, так надо?

— Это мы разберемся — как надо.

Он бегло осмотрел больную, сказал, чтобы сменили повязку, и повернулся к следующей кровати;

— Вы себя как чувствуете?

— Болит. Все-таки болит сильно.

— Вас надо оперировать, у вас камни в желчном пузыре.

— Ой, милый доктор, я боюсь. Я очень боюсь. Я не буду пока. Обожду.

— Я не милый доктор — я обычный доктор, исполняющий свои обязанности, как мне положено; Оперироваться надо.

— Нет, нет. Не буду.

— Дело ваше. Скажите, вы еще чем-нибудь болели?

— Воспаление легких было. Давление в прошлом году поднималось как-то…

— Да нет. На учете нигде не состоите?

— Я?!

— Про себя я сам знаю. Вы, конечно.

— Я — нет.

— В психодиспансере не на учете?

— Я?! Что вы! Никогда.

— Странно. Очень странно. Как же вы тогда не понимаете, что у вас бомба в животе, которая ежеминутно может взорваться, что операция необходима. Только больной, не отдающий себе отчета в происходящем в этом мире, может отказаться от операции.

Вадим Сергеевич повернулся к следующей кровати:

— Ну так. Что у вас?

— Все бы хорошо, Вадим Сергеевич, но икота замучила.

— Икота? Промыть желудок.

— Вадим Сергеевич! Доктор! Не надо! Что вы! Не могу. Сегодня ночью дежурные пробовали — не получилось.

— Пробовали?! Не получилось?! А мы и пробовать не будем — возьму сам и заведу зонд. Пробовали!

Больная с ужасом выкатила на него глаза, полные нечеловеческого испуга.

Наверное, и правда страшно, когда с таким суровым видом, с надменностью в лице тебе говорят: «Я сам введу вам зонд в желудок», — страшно. «Я сам подожгу бикфордов шнур», «Я сам взорву скалу у дома», «Я сам…», «Я сам…»

(Представляю себе, как лежу в больнице, как мне вставляют зонд в желудок через рот, а он не идет, — и мне его опять, а это нужно, а я боюсь, не могу, мне трудно, а я боюсь и, оттого, что очень нужно и ничего не получается, и бог его знает, что произойдет, если я так и не смогу, если зонд в желудок так и не пойдет, не попадет…

И приходит доктор, надменен и суров, и без улыбки говорит, что преодолеет мое сопротивление, мои внутренние препятствия, мою беду и ввергнет в меня зонд для блага моего.)