Захар Прилепин - Обитель

Два красноармейца на площади смеялись, глядя на Артёма, наверняка один другому говорил: «Смотри, вон шакал в женской кофте — бежать собрался!»

«А что, правда женская кофта?» — равнодушно подумал Артём.

Пост у Никольских ворот выпустил его беспрепятственно, хотя он так и не придумал, что сказать, если спросят: «Куда?»

Артём шёл к причалу и чувствовал, что за ним уже идут двое с винтовками, чтоб хлопнуть его где-нибудь возле женбарака, и уже никакая мать не придёт к нему — погнали давно твою матушку, глупый паренёк, домой, посмотрела на тебя — и хватит, дальше сам — уже вырос, уже в состоянии забраться в свой гробик и накрыться крышкой.

Оглянулся: пусто.

Бухту Благополучия он помнил хорошо: здесь в начале лета трудился грузчиком.

Справа стоял женбарак, деревянное здание с окнами, недавно покрашенными белой краской, и оттуда слышались голоса бывших каэрок и проституток. Когда он тут работал грузчиком, эти голоса сначала казались приятными, а потом всё больше утомляли.

Причал был пуст, бригада из нескольких лагерников сидела неподалёку и дожидалась десятника.

Галю Артём увидел сразу: она сидела в катере, одна, очень спокойная. На дощатых мостках стоял красноармеец и что-то у неё спрашивал, она отвечала — ветер дул в другую сторону, и Артём разговора не слышал.

Красноармеец, почувствовав движение досок мостка под ногами, оглянулся на Артёма.

— А тебе какого тут? — спросил он грубо, хотя на лице ещё плавала улыбка, оставшаяся после общения с Галиной.

Красноармеец был красив, голубоглаз, нос прямой, тонкий, губы розовые, кожа смуглая, на щеке порез — только что брился; и даже порез красивый.

— Это со мной, — сказала Галя, слишком крепко держась за борт.

На самом носу катера был навес, образовывавший конуру, сейчас полную запакованными вещами.

Красноармеец посмотрел на Галю, словно ожидая убедиться, что это шутка, и ещё раз снова на Артёма — с неприязненным интересом.

— Новый механик, что ли? — спросил он, не сводя глаз с Артёма и его изуродованной физиономии.

Галя уже ничего не отвечала, но привстала — и то оправляла ремень, то трогала кобуру. Катер покачивался. На Гале был длинный, не по росту, кожаный плащ, в котором она казалась полной и оттого неловкой.

Артём обошёл красноармейца, и с обмякшими ногами, с провалившимся куда-то дыханием неловко перелез на борт. Сердце билось — словно катилось с горы и должно было вот-вот упасть в воду и быстро осесть на дно.

— Погоди, — сказала ему Галя, глядя на него злыми глазами; только сейчас Артём заметил, какая она бледная. — Швартовы…

— Сиди, остолопина, — сказал красноармеец насмешливо, отвязывая верёвку и отпуская катер.

Артём стоял в полный рост, ожидая.

Красноармеец бросил верёвку ему прямо в лицо, нарочно — хвостом очень больно попало по уху — причём отдалось в глаз: так, словно он висел на жилке, протянутой от уха, и сейчас эту жилку резко дёрнули.

Тут что-то лопнуло в Артёме.

— Береги гражданку комиссаршу, шакалья харя, — сказал красноармеец, осклабившись.

«Ах ты урод! Образина!» — зажмурившись от боли, взбешенно подумал Артём; поймав верёвку и толкнув катер от берега, сам от себя не ожидая, сквозь зубы, прорычал:

— Я тебе глаза высосу, блядь ты гнойная! Я тебе кишки все вытяну через рот, с-с-сука! — он замахнулся верёвкой, которую держал в руках, на скалящегося красноармейца, и тот, хотя понимал, что верёвкой его уже не достать, дрогнул — и от собственного мгновенного и позорного испуга взбеленился.

— Стоять! — заорал он вне себя, глядя на то на Артёма, то на Галю и скидывая винтовку с плеча. — Давай сюда этого шакала!

— Отставить! — вдруг закричала Галя ещё более звонко и властно: Артём и представить не мог, что такая сила и такое озлобление может таиться в этой и без того не слабой молодой женщине. — На место, мразь! Вернуться в расположение конвойной роты!

Красноармеец осёкся, но винтовку так и держал наперевес, шевеля кривящимися, словно пришитыми к лицу чужими и неприжившимися губами.

Галя резко дёрнула Артёма за пиджак: быстро назад, дурак.

Она с первого раза завела мотор — движения её от тяжёлой одежды были неловкие, но, видимо, помогла пронзительная злость.

— Ты ещё и катаешь его? — крикнул красноармеец сквозь рокот мотора удаляющейся лодке. — Может, ты ещё сосёшь ему, комиссарша? Я доложу за вас! Псира паскудная!..

И ещё что-то орал, потрясая винтовкой, но уже было не слышно.

Лагерники, сидевшие на берегу, смотрели на всё это: кто с кривой улыбкой, кто с испугом.