Захар Прилепин - Обитель

Артём так и не почувствовал, что утолил голод. Он только увидел, что пирожков больше нет и бутыль пуста.

Он снова постарался улыбнуться Гале — снова не очень получилось.

— Одичал там, — сказала она негромко и грустно и посмотрела на него чуть дольше.

Артём облизнулся, вроде как пожал плечами — и безошибочно нашёл ту часть стены, что была особенно тепла — видимо, где-то с той стороны стены имелась печь.

Он уселся прямо на пол и прижался спиной к почти ещё горячей поверхности.

— Ещё минута, и я стану живой, — пообещал он, отчего-то не в силах поднять глаз на Галю и глядя ей на колени и живот; и добавил слово, которое вообще не очень любил и никогда не говорил. — Прости.

Галя была в коротком осеннем пальто и длинной серой юбке, с несколькими грязными каплями на подоле, руки держала в карманах.

— Тебя там били? Что с тобой? — спросила она тихо и присела рядом на корточки; это её движение — аккуратное и по-женски выверенное, очень красивое, вдруг сделавшее очень зримыми, хоть и оставшимися под юбкой, её колени, линию бедра, — оно, если и не вернуло Артёму ощущение возможности какой-то иной, мирной, не обещающей боли телесной жизни, то хотя бы напомнило о её существовании.

Он поднял руку и пальцами, непослушными и растопыренными, как грабли, коснулся её колена.

Галя быстро посмотрела на дверь: закрыла ли? — хотя именно этим очень добросовестно занималась меньше минуты назад.

Артём убрал руку, таким же медленным движением: пронёс сквозь тёплый воздух свои пальцы, как лапу животного.

— Я не могу тебя больше к себе в кабинет привести, — сказала Галя. — У меня и кабинета нет.

— Как? — не понял Артём.

Она быстро куснула себя за нижнюю губу и наконец позволила себе совсем долгий взгляд — глаза в глаза Артёму.

— Ты любишь меня? — спросила она.

Артём был не в состоянии сейчас осмыслить всё то, что стояло за этим вопросом, что предшествовало ему и что могло за ним последовать. Отвечать на него — после непрестанного полуобморочного холода, после колокольчика и сватовской улыбки полоумного чекиста, после кулёшика и голубиных рук подростка, после Афанасьева с оторванным чубом и Гракова, подвывающего на печке, после утреннего, поломанного и кривого тела владычки, его незакрывшегося глаза, после самого сна — заваленного мужиками, их смрадом, их пятками и хилыми задами, их костлявыми спинами и острыми коленями, после кислой, предназначенной не для кормления, а для умерщвления всего человеческого баландой, после воплей «Я пробовал человечину!» и «Я снасиловал сестру!», после святого, который осыпался известковой пылью, после того, как Артёма убивали и случайно не добили несколько часов назад, — отвечать на вопрос было нечем: не находилось в языке такого слова.

Артём не в силах был даже моргнуть в ответ.

— Ты приезжала на Секирку? — спросил он.

— Да, — с жаром ответила она. — Я была… Я сначала вообще не знала, где ты, и не могла никак узнать… Потом приехала, а там эта хамская свинья…

— С колокольчиком?

— С чем?.. А, да, у него колокольчик на столе, зам. начальника отделения Санников… Пришлось вернуться сюда, и…

— А я знал это. Что ты приезжала… И что меня возьмут в духовой оркестр.

— Откуда? Тебе сказал кто-то?

— Нет, никто… не сказал. Почему у тебя нет своего кабинета?

— Не важно, — сказала она. — Потом. Мне надо уезжать отсюда, понимаешь? — Она помолчала. — Позвонил Фёдор, — объяснила Галина. — И предупредил, что будет проверка… и на меня есть… документы и доносы. Мне тут нельзя быть. Я и сама это знаю. Может закончиться всё очень плохо. Что меня… не знаю… переведут из отдела в женбарак. Чёрт.

Артём, блаженно прикипая спиной к стенке, спросил, совсем не обижаясь — зачем обижаться, когда так тепло и молока напился:

— Ты меня привезла попрощаться, Галя?

— Мы можем убежать, — сказала она твёрдо и с той бездумной остервенелостью, которая заменяет женщинам решительность. — Только надо сейчас же. В ноябре будет поздно — холода придут. Ты… в силах? Иначе тебя убьют здесь, Тёма.

— Да, — ответил он, имея в виду, что — убьют.

Выбирать ему было не из чего.

— У тебя что, зуб болел? — спросил он, и если б руки его не были столь искривлены — он бы погладил её по щеке.

Она провела двумя пальцами от скулы до своего красиво вырезанного подбородка.

— Заметно? — спросила.

Она была огорчена, что заметно.

— Нет, — честно сказал Артём.

Галя велела идти ему в больничку, чтоб его осмотрел доктор Али, пообещала договориться.