Захар Прилепин - Обитель

Граков забирался наверх трудно, неловко, такое ощущение, что ноги у него уже отказывали, потому что, приподнявшись на руках, он никак не мог закинуть колено и повалился животом на нары — Артём втащил его за подштанники, кривясь от раздражения, уже раздумывая, не спихнуть ли это квёлое тело вниз, жаль — невысоко.

— Откуда у вас пиджак? — спросил Граков, забравшись. — У меня забрали… А холодно. Как вы здесь спите?

— Хорошо спим, — сказал Артём. — Увидите… Одежду здесь иногда выдают понемногу.

— Да? — сразу заинтересовался Граков. — Может быть, здесь можно какое-то прошение написать? О выдаче одежды? Потому что совсем невыносимо. Какая-то ужасная осень в этом году, ненормальная.

— … А что, напишите, — сказал Артём, ловя себя на откровенной и саркастичной издёвке. Ему хотелось бы взглянуть, откуда Граков здесь возьмёт бумагу и карандаш и как потом будет стучаться в дверь, дожидаясь своего колокольчика.

Граков вроде бы об этом догадался: погонял свой рот туда-сюда и тему закрыл.

— Здесь так раньше не было, — сказал Граков, оглядывая помещение, где непрестанно, в пугающем молчании, ходили озябшие люди, в полутьме напоминающие мороки.

«…Наверное, катался сюда, описывал потом в газетке Секирский быт и чудеса исправления», — догадался Артём, но говорить ничего не стал.

— Всех неугодных, как я посмотрю, сюда загнали, — тихо сказал Граков, повернувшись к Артёму, лицом к лицу: от неожиданности тот даже отстранился — рот Гракова был так пугающе близко, что, казалось, он вне зависимости от желаний хозяина может укусить, — …там, в кремле, Ногтеву придётся отвечать за любые репрессии: свидетелей много, как ни прячься. А здесь можно устроить полное беззаконие.

«…Как ты заговорил теперь…», — подумал Артём с ехидцей.

«…Или его сюда прислали с секретным заданием узнать настрой секирских штрафников?» — прикинул он спустя некоторое время, но тоже без малейшего опасения: после колокольчика трудно было напугаться Гракова.

— А вы напишите ещё одну статью об этом, — предложил Артём.

Граков не выразил ни удивления, ни обиды, он смотрел на лагерников, ходящих по кругу, и время от времени смаргивал, словно невидимые, безболезненные слёзы были тяжелы для его ресниц.

— Ногтев служил на «Авроре»: с него революция началась, — сказал Граков через минуту.

Артём разминал сквозь шерстяные носки свои отчуждённые пальцы, так и не желающие согреваться.

— С него началась, — добавил Граков ещё через минуту, — а тут может закончиться вместе с ним.

В другие времена Артёму и в голову не пришло бы молчать, когда человек к нему обращается, — но теперь всё это давалось легко: ему не было ровно никакого дела до того, что подумает Граков и как он себя чувствует в этой безответности.

Растирая теперь уже колени, он медленно и подмороженно размышлял: «…Может, сказать Гракову… что я из-за него оказался на Секирке?.. поблагодарить его как-то… или предупредить, что, если начинает звенеть секирский колокольчик, надо немедленно превращаться в дым, в извёстку, в бред, в подножную грязь, терять возраст, звание, имя, облик, делиться на части и не шевелиться, даже если сильный сквозняк… или рассказать, что убили Афанасьева — ведь Граков знал Афанасьева, пусть он удивится, что Афанасьев теперь не живой, а мёртвый… это ведь так приятно: удивлять людей… Или спросить у Гракова — а отчего он сам здесь? Проштрафился, завалил работу, попал под раздачу?..»

Ничего этого Артём говорить не стал, ему просто жаль было выпускать в стылый воздух такие тёплые и родные слова. Только что они лежали внутри, — но сказал — и растворились.

Это чувство было странным, но не тягостным — рядом Граков, внизу Василий Петрович — люди, с которыми Артёма связала судьба, совершенно лишние в его жизни и чуждые ему, — но ровно из-за них его присутствие на земле могло прекратиться. Сейчас заскучает в своей комнате улыбчивый чекист, большим глотком допьёт свой чай и, крякнув, встанет, попутно оглядываясь: а где тут мой колокольчик, что он притих? — да вот он, мой колокольчик, всё на том же месте стоит, не шелохнётся, можно его приподнять, позвенеть, и попробуйте ухватить его за язык, у него язык такой, что нате, выкусите — будет звенеть, пока мозги не просвербит насквозь, — а потом хлоп об стол — и можно поймать куполом колокольчика человеческую душу, как муху, — что, жужжишь внутри, мохноногая? Страшно тебе? Тебе страшно, а нам весело, нам задорно.

Под вечер принесли кипятка и баланды, мороки засуетились, рты раскрыли, носы затрепетали — все вдыхали новые запахи, пытаясь понять, а есть ли в баланде морковка, и даже если её не обнаружишь в самой похлёбке, быть может, она хотя бы варилась там, или если не варилась, то, покорно предположим, её хотя бы мыли в этой воде. Или, скажем, сбудется ли надежда на капустку — белую, хрусткую, смешливую — вдруг попадётся её варенная-переваренная шкурка…