Захар Прилепин - Обитель

Виновник обнаружился — и ощутил на себе множество перекрёстных бешеных взглядов, и поскорее спрятал ложку куда-то за пазуху, где она никак не могла звякнуть о человеческое пугливое мясо.

По церкви бродил батюшка Зиновий, спрашивал сахарка, сольцы, хлебушка. Зиновию даже не отвечали.

Вместо сахара здесь имелся только зримый и хрустящий, как песок, страх. Каждый грыз свой страх, беззвучно ломая зубы.

Нары владычки Зиновий обходил, делая нарочитый угол.

Откуда-то появилось ощущение, что всё это уже было: Артём когда-то проживал подобную жизнь, с этим чувством озноба и апатии, с этими тихими и нудными голосами чужих людей, с этими потолками, нарами, засыпанными извёсткой — но только забыл, чем закончилась история.

Если он погиб — то откуда он снова здесь? Если он выжил, то зачем ему ещё один круг? Он же не чайка — одно лето проводить на горячей, заросшей пышными кустами, дикой горе, а другое лето — меж соловецких валунов, и так без конца.

Мимо Артёма несколько раз прошёлся Граков: по всей видимости, хотел общения. Артём успевал закрыть глаза, притвориться спящим, отсутствующим, пропавшим без вести.

Он не заметил, поздоровались ли Василий Петрович с Граковым — быть может, кивнули друг другу… но разговаривать — не разговаривали.

— Дьяволы опутывают сетями землю, — говорил кому-то батюшка Зиновий, не дождавшись ни солёного, ни сладкого. — Когда шёл сюда, видел птицу в небесах: имя ей — горевестник.

Артём представил себе сначала птицу, потом небо, потом деревья и траву на земле.

А траву ведь можно есть, подумалось Артёму. Поначалу она, должно быть, не вкусна, но если долго жевать, жевать, жевать — то она пропитается человеческой слюной, человеческим теплом, станет почти как суп. Ведь делают же щи с крапивой, едят укроп и лук — какая-то трава осталась в октябре, вот бы выпустили её поесть. Даже собаки едят траву, а потом забавно кашляют. Коровы жуют траву, и потом дают молока — значит, трава полезная вещь, раз из неё получается молоко.

Эти мысли Артём гонял непрестанно, они казались очень разумными и на душе становилось удивительно, как же раньше ему не приходило в голову попробовать травы́ — особенно летом, когда её много и она зелена.

Он даже привстал и начал вглядываться сквозь щели оконного щита — не видно ли травы. Надо сказать Хасаеву, чтоб всё-таки поставил его дежурным — и, когда утром их выпустят с парашей, нужно будет набить полные карманы травой. В конце концов, если она не столь вкусна, как ожидается, её можно покрошить в баланду — всё равно баланда пустая.

Желудок сводило так, словно внутри Артёма отжимали рубашку в четыре руки — чувство голода начиналось под кадыком, заканчивалось внизу живота, — и от перекручивания оно становилось всё плотней, болезненней, назойливее.

Иногда Артём закрывал глаза и начинал молиться тарелке горячего молочного супа. Потом куску хлеба с куском варёного мяса. Потом плошке с ягодами — а рядом чашка какао. Молитвы были изнурительные.

…Едва завидев, что Артём сидит, Граков, со странною поспешностью поспешил к нему.

Деваться было некуда, Артём молча смотрел на стоящего внизу Гракова, не считая нужным приветствовать его — они уже несколько часов были вместе в одном замкнутом помещении, какой смысл здороваться теперь.

Внизу беспризорник плаксивым голосом разговаривал с владычкой, жаловался ему:

— …А били меня — так в набат не бьют на пожаре. Не детство — а похороны, дяденька…

«…Врёт всё, тварь малолетняя», — подумал Артём отрешённо, чувствуя к тому же, что слова эти малец произносит далеко не в первый раз.

Граков сделал шаг и положил руки на нары Артёма.

— Вы давно здесь? — спросил он своим съехавшим набок ртом.

«…Как же тебя, стукача, сюда загнали?» — молча спросил Артём, глядя Гракову в глаза.

Граков вопроса не слышал и не отвечал.

— Не помню… — нехотя, потрескавшимся голосом, сказал Артём. — Несколько дней.

Граков явственно хотел спросить: «Как тут?» — или даже так: «Здесь не убивают?» — но стеснялся, не мог, и только делал такое движение лицом, словно желал вернуть рот на место.

— Забирайтесь сюда, расскажите городские новости, — сжалился Артём. Делать ему всё равно было нечего, разве что слушать изводящую щекотку внутри себя и мечтать хотя бы о зелёной, мясной, преисполненной плоти траве.

К тому же внизу беспризорник начинал заговариваться — от голода рассудок его мутился, и он вскрикивал и гадко плакал, и кажется, когда владычка гладил его, искал в этих руках еды.