Захар Прилепин - Обитель

Артём сначала вспомнил, что вчера Горшков не раздевался в бане, а потом увидел, что ведут Василия Петровича.

Он был без кепки, которую Горшков зачем-то нёс в руках — видимо, как убедительное доказательство своей нежданной удачи.

— Вы перепутали всё, гражданин начальник чекист, — торопясь и странно гримасничая, говорил Василий Петрович.

Но даже Артём откуда-то знал, что гражданин начальник ничего не перепутал.

Знание, что Василий Петрович занимался тем или почти тем, чем вчера занимались Ткачук или Горшков, не пробило в душе Артёма ещё одной чёрной дыры.

В ту, что имелась, могло теперь многое завалиться и пропасть без остатка.

«…Как же я не замечал его парафиновые глаза», — подумал только безо всякой досады Артём, а дальше думать было нечего.

Лучше было вспоминать про сливочное масло и время от времени принюхиваться к руке: вдруг опять этот вкус проступил.

Артёму неведомо кем заранее было подсказано, что каждый человек носит на дне своём немного ада: пошевелите кочергой — повалит смрадный дым.

Сам он махнул ножом и взрезал, как овце, горло своему отцу. А Василий Петрович драл щипцами Горшкова — ну что ж теперь. Каждый как может, так и зарабатывает Царствие небесное.

…После дневных смен начали возвращаться один за другим наряды двенадцатой роты.

Артём заметил Ксиву и Шафербекова, те тоже, проходя, его увидели.

Артём шмыгнул носом, закусил щеку и стоял дальше в пустом и безмолвном ожидании, что ему предложит жизнь на этот раз.

Блатные вернулись очень скоро, прогулялись мимо ИСО в одну сторону, потом назад.

Захар, узнав гостей, поглядывал на них, зато Артём — нет.

Блатные встали поодаль. Ксива пялился на Артёма, Артём не отворачивался.

Но пришло время ужина, и блатные отбыли ни с чем.

Над двором который раз пролетали две или три недострелянных молодых чайки, искали родителей или кого постарше, писк их был истошен и жалок.

Прибежали озорные красноармейцы, ещё постреляли.

…Галя вновь появилась, когда уже совсем завечерело, в кожаной тужурке, в перчатках.

— Возвращайтесь в свою роту, — сказала она Сивцеву и Захару, сплетая пальцы рук, чтоб перчатки сели покрепче. — Я освободила вас от карцера.

— Дак мы и не знали про те венички, которые… — забубнил неожиданно обрадовавшийся и мелко посмеивающийся Сивцев. — И за чо сидели! А ну и да ладно! За свой грех не всякий раз накажут, можно и за чужой пострадать, видать, очередь дошла!

«Какой он суетливый и напуганный, этот мужик», — тихо удивился Артём.

Он помнил, что Сивцев был не таким ещё в июле, когда их гоняли на кладбище. Ведь он людей убивал на войне, и его могли убить — чего же здесь такое на Соловках, что и Сивцева начало гнуть?

«…Он пришёл сюда со своей правдой, которая целую жизнь его не подводила — и вдруг начала подводить», — нашёл ответ Артём, словно и в этот раз ответ ему был заранее подсказан.

«…И я тоже стал много думать, — выговаривал он сам себе, сразу забыв про Сивцева — что ему Сивцев, когда он и мать целый день не вспоминал. — А думать не надо, потому что так тебя начнёт ломать, и скоро сломает».

Артём не забыл, что совсем недавно, ещё, смешно сказать, вчера, когда перепугался за Галю, он больно корил себя в келье за отсутствие привычки к размышлению — но много ли он надумал тогда? Спас ли его озадаченный рассудок?

Галя молча ждала, когда Сивцев выговорится.

— Идите в свою роту, — повторила она, не дождавшись.

Сивцев замолк, но улыбаться не прекратил и, несколько раз оглянувшись, поспешил вослед не ставшему докучать Захару.

Отчего-то Сивцев захромал на одну ногу — может, перестоял тут за день.

— Ногтев наложил запрет на использование лодок, — сказала Галя безо всякой интонации, не глядя на Артёма. — Но аресты прекратились, все чекисты по домам ушли, один Горшков с твоим Василием Петровичем никак не наговорится. Можно немного успокоиться… — Она тряхнула головой. — Подожди до завтра, — добавила Галя на самое мелкое деление градусника теплее, чем всё прежде сказанное, и тоже, не прощаясь, ушла.

Надо было б если не пожалеть, то хоть вспомнить о Василии Петровиче — мучают ли его сейчас, жгут ли, режут ли на части, — но Артём не хотел, не хотел, не хотел.

«Завтра, завтра, завтра», — то ли без смысла повторял, то ли молитвенно просил Артём, глядя вслед этой женщине, которая носила в себе его спасение. И там же, в близком соседстве с его правом на жизнь, хранилась оставленная на потом смерть.