Захар Прилепин - Обитель

Артём подумал тогда, преодолевая алкогольную тошноту и с удивлением обнаружив на себе енотовую шубу, что если он повесится посреди их небольшой, милой гостиной прямо в шубе, то картина будет полностью завершена.

И сегодня тоже Артём испытывал натуральное похмелье, словно впал в девятидневный безоглядный запой, и теперь, на десятый день, выползал наружу из-подо льда, дрожащий, безумный, пытаясь ухватиться за его твёрдый, корябистый край.

Глаза ныли. Руки деревянно тряслись. Рот был сух. Одежда бесподобно грязна и пахуча.

…Когда он явился после поверки, мать Троянского сидела в ногах у сына. Осип спал. Наверняка она подумала, что Артём вылез из могилы, потому что там холодно и неуютно, а в келье тепло и чисто.

Артём лёг под одеяло в одежде и в ботинках и поджал, как в детстве, ноги к животу.

Троянские, наверное, ушли на рассвете: он был без чувств и ничего не слышал.

Быть может, они, имея на руках пропуск, решили дождаться отхода «Глеба Бокия» в порту, чтоб не попасть на утреннее построение.

Часы, которые за годы, проведённые под перезвоны Спасской башни, отстроились в голове Артёма, отчётливо говорили, что вот-вот, менее чем через минуту, раздастся истошный гудок и скомандуют подъём.

Кажется, теперь на поверку выгоняли всех — даже те роты, работа которых начиналась с восьми, а то и с девяти.

Надо было как-то объяснить и оправдать себе прошедшую ночь, чтоб нашлись силы подняться и воля жить, смотреть.

Ни сил, ни воли не находилось, только изнутри черепа давила и давила шумная, неуёмная боль. Артём зажал бы уши руками, если б верил, что его пальцы способны выпрямиться.

Ничего в себе не преодолев, он всё-таки поднялся и медленно сел на кровати. В голове медленно переливалась вчерашняя вода из таза. Простыня, успел заметить Артём, была почти чёрная и отсыревшая, как будто её жевала корова с больным, кровоточащим ртом.

«Афанасьева тоже расстреляли? — спросил себя Артём: оказалось, и думать можно шепотом. — Его ведь тоже должны были расстрелять. Я там, наверное, ходил по засыпанному рву, а он лежал внизу».

У Артёма не получалось долго и связанно размышлять обо всём этом, словно в душе его, как в том пианино, образовалась дыра, и если выйти на улицу — на голые струны, в самую душу нападает снег. Нажмёшь на клавишу — а звук образуется короткий, странный, сиплый, тут же обрывающийся.

Раздался гудок, длинный и всегда неожиданный — он всверлился в один висок и, с намотанной на остром конце костяной стружкой, вылез с другой стороны черепа, всё ещё вращаясь.

— Подъём! — закричал где-то в здании человек, как будто ему неожиданно высыпали на обнаженные чресла полное ведро пиявок.

Восстановить миропонимание Артёма мог только его собственный голос и его собственная осмысленная речь.

Он несколько раз вдохнул и выдохнул. Поиграв кожей на лбу и подвигав скулами, раскрыл наконец глаза. С усилием сжал, а потом разжал кулаки, смиряя дрожь. Топнул ботинками об пол. Облизал губы, словно готовясь запеть.

— Доброе утро, Артём, — сказал себе. — Ты живой. И теперь будешь жить дальше.

Невыспавшиеся глаза его горели: в каждом зажгли по свече, и в глазницы отекал горячий воск. Голова была будто перебинтована суровым наждачным бинтом: повязку наложил сумасшедший санитар, обладающий звериной силой.

Он ещё, сколько смог, набрал воздуха и медленно выдохнул через нос.

— Если бы вчера у Бурцева всё получилось… — с едкой неприязнью к самому себе начал Артём.

…ему нужно было пересилить неприязнь и принять лекарство…

— Если бы у него всё получилось, то во рву лежала бы Галя. А если б в Галином кабинете оказался я, — а я там был, — то меня закопали бы рядом с Галей, — сказал Артём и поднялся.

…Поверка прошла как будто обыденно, невыспавшиеся люди стояли молча. Всякий в меру сил делал вид, что пустые места в строю не повод удивляться и переспрашивать, а где такой-то.

Афанасьева — не было.

Артём то и дело ловил быстрый перегляд в рядах. Казалось, что лагерники сегодня как никогда желают поскорей убраться поработать на самые дальние командировки.

Мимо рабочих рот, выглядывая кого-то, прошёл Ткачук.

«Неужели меня?» — подумал Артём, чувствуя как его сердце вновь падает вниз и превращается в кусок солонины.

Ткачук был упруг, широколиц и широкобёдр, скор в движеньях, розов и свеж, словно, пока Артём в полубреду провалялся полтора часа, он завалился на трое суток и спал беспробудно, как в берлоге под семью слоями снега.