Захар Прилепин - Обитель

«Бурцева расстреляют одного, — подсказывал кто-то Артёму. — А тебя не расстреляют, потому что ты ни при чём. К тому же Горшков хоть и пьяный, а помнит, как ты копал Эйхманису клады. Поэтому сиди и отмывай сапоги».

Из темноты вышли два человека, волоча за собой рогожу.

Вытирая о себя скользкие, как рыба, руки, Артём узнал Авдея Сивцева и Захара.

Он ожидал, что за ними придёт конвойный, но конвойного не было.

Вид у обоих был дурной, пахнущий смертью. Они походили на помойных собак. Глаза таращились, а лица будто свело от холода.

Они разглядывали Артёма: зачем он здесь, что он делает возле таза, полного крови?

И руки, и штаны, и рубахи, и лбы, и губы, и щёки — всё у них было в земле.

— Зарыли? — раздался голос Ткачука над головой Артёма.

«Их вытащили из карцера, чтоб зарывать трупы», — в очередной раз шепнул кто-то Артёму в самое ухо. Артём чуть дрогнул щекой.

Авдей и Захар поочерёдно мотнули своими искривлёнными лицами. С волос посыпалась подсохшая земля.

— Ну пойдём тогда, — обратился Ткачук к своим, — заодно этого чинарика прикопают. — И он кивнул на мертвеца, лежавшего возле бани.

— За работу, шакал! — кинул он Артёму.

Авдей и Захар раскинули рогожу и, путаясь, потянули труп на неё.

Артём ступил ногой на рогожу, чтоб не задиралась.

— Ну, берём? — спросил Авдей негромко; голос его дрожал.

Переглянувшись, взяли и понесли.

Артёму досталась голова, она болталась из стороны в сторону. Руки Артёма скользили, и он скоро не удержал и выронил… что нёс.

Вытер ладони о себя, перехватился половчей и попробовал снова.

Авдей и Захар уже знали дорогу — они насколько возможно твёрдо шли к Святым воротам.

Вскоре их нагнали чекисты и командиры из полка надзора. Трое из них оделись — шинели хлопали о голенища вымытых сапог. Четвёртый надел только галифе и шёл, до пояса голый, обильно жирный.

Между ними, пошатываясь, брёл Бурцев со связанными за спиной руками. Куда его ранили, понять было нельзя — вся его гимнастёрка спереди была окровавлена, кровь стекла и ниже, поэтому брюки до колен — набрякли, почернели.

Один за другим к их неторопкому ходу присоединились ещё несколько человек из бани, поспешно одевающиеся на ходу, рядовые красноармейцы, неясно откуда взявшиеся, и ещё некто, похоже, из лагерной администрации — он был в гражданском пальто и франтоватой кепке и шёл рядом, заглядывая в лицо Бурцеву, словно ожидая, что тот обратит на него внимание — на этот случай незваный провожатый, видимо, заготовил речь или как минимум обидную фразу.

Один из красноармейцев нёс чадящий факел.

В каменном проходе, к полукруглым, напоминающим формой княжий шлем Святым воротам, факел разгорелся и затрещал.

За ворота Бурцева выводили уже толпой — как самого дорогого гостя в дорогу.

Становилось понятным, сколь сильно его успели здесь возненавидеть.

Бурцев же ничего не замечал, только иногда путал шаг, спотыкался и по-прежнему смотрел в землю, будто под ногами у него расползались путаные письмена, которые он пробовал, без особого тщания, дочитать.

Воздух начал светлеть.

Артём, предощущая рассвет, вдруг различил все предметы явственно и резко. К нему вернулись чувства и онемевший на несколько часов рассудок.

Третьих петухов ждать не приходилось, но эта ночь всё равно должна была закончиться.

«Меня точно не убьют», — впервые за ночь сам, без подсказки, осознал Артём.

Чужая мёртвая голова его больше не пугала. Не пугало ничего. Всё уже случилось. А что ещё случится — того не избежать.

— Эй, ты, — окликнул Бурцева всё тот же чин в гражданской одежде.

Артём был уверен, что Бурцев идёт в полусознании, но нет, он приподнял голову и с силой плюнул в сторону окликавшего.

— Что за баба тут? — раздался вдруг голос Ткачука.

На дороге, встречая идущих, стояла мать Артёма Горяинова.

Она была недвижима и пряма, только концы платка шевелились на ветру.

Артём без удивления узнал её и, остановившись, не мигая, всмотрелся в похудевшее материнское лицо.

Она тоже узнала сына и вглядывалась в него: как поживают глаза на его лице, не тянет ли ноша в его руках, не собрался ли он сам умереть сейчас.

— Не собрался, — сказал Артём шёпотом. — Прости, мать, если удостоимся — увидимся потом.

Она не слышала его, но смотрела ему прямо в губы.

— Ты откуда, баба? — спросил Ткачук.

— Вольнонаёмная, наверно, — сказал Горшков, которому нравилась чувствовать себя трезвым и всё помнящим. — Прачка.