Владимир Лорченков - Русские женщины (47 рассказов о женщинах)

— Пока ничего. Думаю. Что-нибудь придумаю. Не важно. Важно, что всё это, скорее всего, случилось из-за твоей болтовни про мою гениальность. После того как наша Анна Петровна рванула в Индию, я в этом почти не сомневаюсь.

— Думаешь, я её заколдовала? — смеётся Кэт. — И тебя, и твоего Сансаныча? И Витьку заодно? Нееетушки! Я просто сразу всё правильно про вас поняла. И высказала свою версию вслух — ну так я вообще не молчунья, ты знаешь. Видно же было, что Анна Петровна изводится от безделья и кухонные хлопоты на даче у сестры её совсем не развлекают. И весь этот Жюль Верн на полках наводил на определённые мысли на её счёт. Мало ли, что с виду она обычная бодрая московская старуха, икона стиля Черкизовского рынка. Когда хочешь разобраться в человеке, любимые книги гораздо важнее возраста, одежды и даже биографии. И что ты у нас вполне себе гений, это тоже совершенно очевидно — хорошо, что не только мне. И что Витька будет рисовать, пока жив, а все эти его кризисы — подумаешь, кризисы, дело житейское. Художник считает, будто всё кончено, а на самом деле та его часть, которая ответственна за художества, просто легла поспать, ей иногда тоже надо перевести дух… И шефа нашего я, кстати, тоже сразу раскусила. Все вокруг говорили: педант, зануда, злобный перфекционист, кара небесная и прочий ужас на крыльях ночи. А я подозревала, что рано или поздно Льву Евгеньевичу надоест ломать комедию и прикидываться вредным, вечно надутым начальником. Не может же он на самом деле им быть. Слишком мелко для чувака с таким прошлым. А теперь ребята говорят, что Крамского подменили инопланетяне — лишь бы только не передумали и не вернули обратно на Землю. Но на самом деле он такой и есть, как сейчас. Некого возвращать.

— Звучит разумно, — соглашается Бо. — Но со стороны, хоть ты тресни, кажется, что всё это происходит из-за тебя.

— На самом деле из-за меня, наверное, тоже, — смущённо говорит Кэт. — Совсем немножко из-за меня. Мне кажется, Бог, Мироздание — да как ни назови ту силу, которая заправляет всеми нашими делами, — Он… Она… Оно совсем не злое. Не то чтобы вот прям доброе-доброе, но всё-таки скорее friendly, чем нет. Просто довольно равнодушно к деталям. С глобальными процессами Ему всё более-менее понятно, а за мелочами поди уследи, даже если ты само и есть все эти мелочи. То есть в том числе — и они. Поэтому в неопределённых ситуациях — а вся наша жизнь и есть сплошная неопределённая ситуация — иногда достаточно лёгкого намёка: а если, например, всё будет как-нибудь так? И Мироздание довольно, не надо больше париться, выбирать, какая вероятность осуществится. Сами уже всё выбрали, идём дальше. И мы идём.

— Едем, — педантично поправляет её Бо. — Вот прямо сейчас — едем.

— Думаешь, ангел, так всё — предел разрешения, тело без органов? — говорил «бедовый» Михайлов, физик-недоучка, друг детства Марьи Александровны (был то ли день рождения Вовки, то ли её собственные именины, то ли вовсе годовщина у мужа). — Ну, в общем — предел. Но какой? Их отличие от нас не то, что они с крыльями или бесполые, ну, без этого… или вообще кастраты, а что ангел — изотропен . Свойства его не меняются, с какой стороны ни подойди. И сколько ни дели его, всё одно как режешь голограмму или гидру, получишь ангела.

— А мы? — растерялась ничего не понявшая Марья Александровна. — Люди — что же?

Михайлов захлопнул альбом с фотографией петропавловского шпиля, из-за которого и шёл сыр-бор.

— Мы — анизотропны . Человек — пирамида, пирог. И тут чего только не понасовано — здоровье, деньги, квартира, машина! Даже какая-нибудь клумба под балконом. Так вот вытащи что-то одно — и всё, тю-тю, нет человека. Был и сплыл.

— А что есть?

— А то и есть — скот или протоплазма.

Марья Александровна, чья учительская память походя отсеивала заумь, одно время начисто забыла о разговоре, но вспомнила его до последнего слова, когда два года спустя всё тот же «бедовый» Михайлов, дыша перегаром, пряча глаза и путая слова, сказал ей, что Вовка пропал с семьёй в Германии. Да, было именно так: по страшном известии Марья Александровна сначала вспомнила о пирамидальном устройстве человека. Мысль, что из мира могли куда-то деться её единственные сын, внук и, пусть нелюбимая, стоявшая ближе к остальному человеческому классу невестка, — эту мысль её вышколенная глухота к немыслимому было тоже отправила в долгий ящик. Другая мысль — что ничего из перечисленного Михайловым не исчезло, включая даже разбитый ею палисадничек у подъезда, — наоборот, захватила Марью Александровну. Она как бы замерла. Всем своим рассудком, ещё не дававшим сбоев (и разве чинно отступавшим перед слабыми, понятными чувствами, как при смерти мужа), она налегла на схему с человеческой пирамидой. Так, не восприняв сразу сказанного Михайловым, она и осталась в здравом уме. Рассудок, хотя и обманом, подобно тому как завлекают колбасной шкуркой собаку, удержал её при себе. Михайлов продолжал что-то говорить, она у него что-то спрашивала, а потом откуда ни возьмись явилась знакомая врачиха из скорой, мать позапрошлогодней выпускницы Марьи Александровны, засверкали иглы, заклацали пузырьки, и гостиная, будто ящик, стала переворачиваться с пола на восточную стену. От этого дикого времени, что прошло на уколах до получения визы, в её трезвой памяти задержался только чёрно-белый сон — что она больше не Марья Александровна, а полая статуя, покрытая изнутри копотью сожжённых внутренностей, тело без органов.