Роберт Ирвин - Алжирские тайны

Меня заинтриговало откровенное заявление Шанталь о том, что ей наверняка известен предатель. Хотелось бы знать, какому бедняге она собирается вынести приговор. Не думаю, что она уже раскусила меня. Но даже если это так, я смогу доказать свою невиновность и выиграть время. Многие считают Шанталь капризной светской девицей, которую папаша пристроил на это место только потому, что ей приспичило иметь дело с контрразведчиками и шпионами. Это неправда, но я сумею этим воспользоваться. Она убедится, что такие, как я, предателями не становятся. Ей нравятся мои россказни о кочевой жизни, моя военная форма, мои романтические выкрутасы с гардениями. Однако не думаю, что она считает меня достаточно сообразительным и напористым для такой операции, какую я на самом деле уже осуществляю. Однажды она сказала мне, что Рауль достоин уважения за его интеллект. Это был недвусмысленный намек на то, что за мой она меня не уважает. Я с нетерпением жду завтрашнего совещания. Хорошо бы узнать, кто эти трое штатских и как с ними связан полковник-десантник. Если все-таки придется бежать, я не хочу явиться к своим хозяевам с пустыми руками. Но мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь, кроме меня, допрашивал аль-Хади. Нам не обязательно разговаривать. Он знает, что я стараюсь вести допрос как можно мягче. По-моему, иной раз он даже ухитряется преувеличивать свои мучения в угоду Швабу. Он человек мужественный, но его мужество не беспредельно.

Пора ставить точку на этом деле.

Аль-Хади напрягается от нетерпения под своими ремнями.

— Вы меня отсюда вытащите?

— Я тебя отсюда вытащу, сиди.

— Альхамдулилла!

Я закрепляю у него на голове электроды и на мгновение ставлю магнето на максимальное напряжение. Потом второпях отключаю эту гнусную штуковину и спешу наверх, на солнышко. Это нелегко. Разумеется, это нелегко. Для смерти аль-Хади была, по крайней мере, причина. Слишком многие гибнут без причины на этой войне. На завтрашнем совещании комиссии по безопасности можно попробовать доложить об «остановке сердца во время допроса». В официальных отчетах, вероятно, появится запись: «Убит при попытке к бегству».

— Вы думали когда-нибудь о самоубийстве, Филипп?

Вопрос полковника, похоже, навеян длительным созерцанием песков, но вот он неохотно отворачивается от пустыни, чтобы пристально взглянуть мне в глаза. Белки глаз у него большие и блестящие. Впечатление такое, будто они принадлежат какому-нибудь священному животному — быть может, пантере, прикованной цепью к колонне египетского храма.

— Никогда, мой полковник. То есть ни разу после Дьен-Бьен-Фу. В последние дни в Дьен-Бьен-Фу я только о самоубийстве и думал.

— Ах да. Расскажите мне еще раз о том, что вы пережили в Дьен-Бьен-Фу.

Он снова принимается глазеть на пустыню, а я в очередной раз пытаюсь описать то, что повидал и испытал за те пятьдесят пять дней весной пятьдесят четвертого. Я рассказываю ему о непрерывном артиллерийском заградительном огне, который велся с окружавших нас холмов и вызывал вибрацию в костях, даже если не была слышна канонада. За все те пятьдесят пять дней он ни разу не прекращался. Описываю таинственный лабиринт полузатопленных подземных траншей, чьи стены в последние дни кишели длинными белыми личинками, проникшими туда с места массового захоронения рядом с летным полем. В этих темных коридорах можно было встретить то представителя племени мео в традиционной воинской экипировке, то кого-нибудь из крыс Нам Юма в форме, снятой с погибшего парашютиста, то мадам из полевого армейского борделя. Все эти наши подземные друзья угодили в ловушку, когда противник сомкнул кольцо вокруг нашего укрепленного узла. В стенах главных проходов были вырыты небольшие углубления, служившие палатами для раненых, кладовками и придорожными часовнями.

Полковник Жуанвиль слушает внимательно. Его интересуют именно эти подробности. Шаблонный отчет о самой осаде ему не нужен, ведь, даже не побывав в Дьен-Бьен-Фу, он, как и многие из здешних военных, прошел в Индокитае огонь и воду. Под командованием Делатре де Тассиньи он участвовал в походе в дельту Красной реки. Потом он приехал сюда и, по его собственным словам, в возрасте пятидесяти четырех лет впервые влюбился. Влюбился в Сахару. Он сказал мне пару недель назад: «Мне бы хотелось заняться любовью со всем этим — с яростными синевой и желтизной, с этой линией горизонта и с этими дюнами, чьи гребни кажутся высеченными невидимым резцом. Заняться любовью… Не думаю, что это невозможно… просто я еще не нашел способа…»