Роберт Ирвин - Пределы зримого

— Дома, во Франции, я никогда не ел шоколад, даже когда был маленьким. Там ведь это добро на каждом углу продается. Но здесь, посреди пустыни Гоби, в самом этом акте заключена такая роскошь, такое не соответствующее месту блаженство, что я готов признать поедание шоколада грехом, а сам шоколад — исчадием ада.

Тейяр подмигивает мне и смеется. Затем, вновь покопавшись в рюкзаке, он опять протягивает мне что-то. У меня в руках оказывается небольшой, но увесистый предмет, нечто бесформенное — нет, конечно, не совсем бесформенное, ибо вещей совсем без формы не бывает. Мягкая тяжесть лежит у меня в руке. Мне кажется, что большую часть веса этого предмета составляет корка грязи, покрывающая его. Я вооружаюсь верной кисточкой и тряпочкой и начинаю работать. Очистка находок — мой конек. Именно для этого я и оказалась здесь. Вообще-то экспедиция организовывалась не в расчете на поиски остатков материальной культуры древних цивилизаций. Научный интерес Тейяра лежит в другой области: ему подавай огромных чешуйчатых тварей, которые миллионы лет назад имели обыкновение откладывать яйца в этом песке. Пескодонты и вообще какие-то-там-завры; есть в этих названиях что-то от списка компонентов зубной пасты. Так что место для раскопок было выбрано почти случайно — наудачу, там, где ветряная эрозия потрудилась за нас, сорвав с земли все осадочные отложения, предоставив нам напрямую вгрызаться в куда более древнюю породу. Каково же было наше удивление, когда траншея, которую по нашему распоряжению вырыли кули, как оказалось, вгрызлась в культурный слой какой-то древней цивилизации, от которой не осталось даже названия. И вот уже целую неделю мы ковыряемся в кладке рассыпавшихся стен, выкапываем керамические черепки, угольки из очагов да иссохшее в пыль дерьмо. На взгляд профана, все, что мы нашли, представляет собой самый натуральный мусор; для археолога это золотой песок с крупными самородками. (Я вспоминаю замечание отца Тейяра, сделанное им после прочтения лекции в Императорской Академии Наук в Пекине, о том, что наше понимание истории древних дописьменных цивилизаций не только в Центральной Азии, но и в Восточной Африке, Латинской Америке и других частях света является во многом искаженным и далеко не полным; этим мы в немалой степени обязаны тому факту, что долгое время археологи работали в основном с отбросами и мусором этих культур. Пекинский исторический музей сейчас набит предметами, которые предки современных китайцев еще несколько тысяч лет назад сочли слишком некрасивыми или бесполезными, чтобы хранить их.)

Сильный порыв ветра тяжело бьет по брезенту. Вздрагивает огонек в лампе. Я кручу в руках непонятный предмет. Священник нетерпеливо склоняется к нему:

— Ну, что скажешь?

Я не тороплюсь с ответом.

— Пока не знаю. Не в том смысле, что совсем не понимаю, нет… В этой штуке есть какая-то сила — я ее чувствую. Что-то крутится в голове, но как это выразить словами — пока не знаю. (На самом деле причина этой нерешительности — страх. Самое обычное опасение сказать что-либо личное случайному знакомому, первый раз зайдя к нему в гости.)

Отец Тейяр ободряюще улыбается.

— Ну давай, смелее, Марсия, — говорит он и цитирует:- «Многое из необъясненного едва ли стоило бы объяснения, найдись кто-нибудь, кто решился бы объяснить это». Лихтенберг. Читала? Наверняка читала. Так что — вперед.

— Минутку… Зачем была нужна эта штука? Сейчас еще раз пройдусь тряпочкой, глядишь — и станет понятнее.

— Вполне возможно, но я сомневаюсь. Знаешь, иногда я понимаю, что мое образование и сан священника дают мне преимущество перед моими коллегами-мирянами в особом видении и поиске решения наших археологических проблем. Вот и сейчас — я расскажу тебе о том, о чем я много думал, еще будучи молодым семинаристом. Вопрос звучит громко: что есть добро? Но добро не как категория морали, а в значении вещей, которые мы покупаем и храним у себя (не знаю, хватит ли мне знания английского, чтобы не утонуть в этой игре слов). Почему мы, христиане, называем вещи «добром»? Потому что они делают нас ленивее, грузнее, или, наоборот, привлекательнее, или наделяют особым статусом? Марсия, не будешь же ты отрицать, что обладание вещами не переводит их из категории добра-собственности в ранг добра-благодетели?

Мне нечего ответить. Я вдруг ошеломленно проникаюсь всей неожиданностью и даже нелепостью этого урока катехизиса здесь, посреди Гоби. К тому же мне не дает сосредоточиться на богословской дискуссии предмет, лежащий у меня в руках. Он излучает какую-то смутную, неясно выраженную угрозу… deja vu?