Александр Ткаченко - Левый полусладкий

Битва авторитетов и мафиозных структур закончилась тем, что все они стоят друг против друга в бронзе и мраморе на центральной Аллее славы городского кладбища и смотрят куда-то в сторону их бывшего милого, тихого городка, который они превратили в третий рейх — времени уничтожения боевиков Рема Гитлером, в сторону улицы, через которую все они прошли, даже не думая раньше, что остановят навсегда когда-то друг друга, не потому, что попросят на стакан сухого вина… Птицы до сих пор летают высоко, боясь их шальных пуль на улицах. Менты взяли власть в свои руки и думают, что они правят на основании закона. Стало модным делать дорожки из мрамора перед офисами. У главного здания ментовской этого нет. Вышел начальник УВД. «Почему у нас нет? Закрыть четыре бензоколонки». Закрыли. Через два дня были дорожки с мраморной плиткой, с окантовкой, как в ванных комнатах. Вышел начальник УВД и сказал: «Теперь порядок. Бензоколонки откройте… Две».

Миха вылечился от невроза и не просит больше женщину, поскольку как-то одна из проституток решила в качестве благотворительности помочь бедняге, так ее поставили на счетчик, и она бегала по всему городу, ошалевшая: «Я отрабатываю на мафию из Новосибирска». Наконец, кто-то ее выкупил, и сейчас она — главная бандерша при самом худшем отеле города, где девки дешевле грибов и поэтому непотребного качества. Вина красного, белого, коньяков и водки столько, что не верится в плодородие даже нашей крымской земли. «Почему каберне кислое? Кислое, кислое?» — «Сорт такой».

На любимой улице города стоят три калеки из моего поколения и все так же соображают на троих. Молодняк сидит в барах под названиями «Кельты», «Вавилон», «Метро»… Все поменялось, и можно выпить и закусить где угодно и с кем угодно. Менялы кричат: доллары на карбованцы, рубли на доллары. Троллейбусы бодаются с иномарками, и можно оттянуться под любым каштаном за столиком с чашечкой кофе, тщетно отыскивая глазами кого-то из друзей. Со стадиона доносится: «Хочешь, я убью соседей». И только в дурдоме тихо, потому что по дорожкам ползает тележка с резиновыми колесами, и у лошади содрали подковы, потому что подбиты они были медными гвоздями.

И только где-то там, за горами, тяжко ухает море, ударяется в гранитный барьер между стихией моря и стихией людей. Ударяется и уходит назад, чтобы с новой силой напомнить о себе — чистом и ветреном, накатывающем на берега из глубины природы и затонувших древнегреческих амфор три возвратные формы существования всего на свете — любовьжизньсмерть, смертьжизньлюбовь…

Новую партию привезли в пяти коробках из-под «Филипс». Около пяти тысяч белых мышей сидели понурив головы. Один спал прямо на ружье. Под утро на дворе базы снабжения стола Первого Лица началась разгрузка. Вскоре вновь прибывшие уже растворились среди бывших в виварии. «Двадцать из новеньких на пробы закусок», — кто-то прохрипел в мегафон сверху. «А как их отличишь от старых тварей?» — «У каждой новенькой на заднице выжжена красная звездочка, эти, блядь, коммунистки не подведут…» Новенькие вели себя довольно организованно — «пятая, двенадцатая, шестьсот сорок седьмая, две тысячи пятьсот первая и я выходим на пробы закусок, при появлении рвоты, тошноты, головокружения терпеть, держаться на морально волевых до возвращения, помните, чему нас учили в спецкомвольере, главное — выработать в себе иммунитет к пищевым ядам и прочим, даже мышьяк и цианистый калий не должны сбивать нас с ног, и тогда наша судьба и судьба Первого Лица будет в наших руках». Стол Первого Лица снабжался продуктами отовсюду. Начальник стола Первого Лица имел право заказывать дыни из Туркмении, клубнику из Майами, угрей и сметану из Прибалтики, местная промышленность взбивала сливки и масло, и каждая бутылка кефира доставлялась из столицы края на персональной машине… Но нежелательные ферментные соединения тревожили окружение Первого Лица. Наконец, возможна просто диверсия…

Мышки доверчиво уходили в протянутые людские руки и возвращались не скоро, повалившись на пол, наетые, здоровенькие, и засыпали с мощным храпом, суча во сне красными лапками. А в это время другая новенькая называла очередные номера уходящих на пробы первых блюд, вторых… И так все повторялось. Под вечер приводили с проб спиртных напитков. Мыши были вумат пьяные, базарили, хвастались, становились нахальными, пьяненькие мышки приставали к мышатам, пытаясь затащить их в уголок для траха, а каждая бригадирша курила еще и хорошие сигареты и пахла хорошими духами, анашой, винами и кремами для кожи. Старожилы затихали, забивались подальше от новеньких, понимая, что их время прошло. Иногда кто-то не возвращался. Это означало, что он (или она) отравился и этим самым спас Первое Лицо от поноса, а может быть, и от самой смерти. Поэтому оттуда, с воли, доносились траурные марши торжественных похорон и выстрелы в небо почетного караула. Так по приказу Первого Лица благодарилась верноподданническая смерть. Родственникам его давался в вечное пользование надел подвального помещения недалеко от Старой площади, где хранились продукты Первого Лица, и весь род погибшей белой получал звание простой полевой серой мыши с правом передачи звания по наследству. Но новая партия прибыла с явным заданием работать против Первого Лица. Эта идея давно овладела мышиными массами, сразу после второй военной компании, когда качество продуктов было ужасным, и белые мыши просто гробами валились после пробных трапез. И тогда в центре местного ГУМа, у фонтана, над скопищем мышей встал на скрещенные руки товарищей один из бунтарей и произнес: «Доколе…» Он тут же был срезан шальной пулей охраны, и вот здесь началось самое главное. «Нам погибать от еды — это еще ладно, но от пули белым мышам умирать не пристало», — завопили толпы возмущенных. Зеваки плевали по сторонам, потягивали пепси и кадрили мышек с длинными ножками. Бунт был подавлен, но с тех пор в племени научных белых мышей стал накапливаться протест и зрела мысль о покушении на жизнь Первого Лица.