Александр Ткаченко - Левый полусладкий

Так, оказавшись однажды во Вьетнаме, я совсем не думал, что смогу сесть в коляску велорикши и ехать, как мандарин, видя перед собой только высушенные вьетнамские икры, работавшие, как поршни, и еще прелесть бывших французских колониальных зданий. Я катился в тележке в одну человеческую силу и совсем не думал, что эксплуатирую «человека человеком». Однако какой бэмс мне устроил культатташе нашего посольства: «Поэт — и запряг человека… Да еще советский поэт. Стыдно! Своего социалистического брата!» — «Я не знал, что за мной следили… И потом, у Пушкина были крепостные». — «А если б знали, что не следили?.. Да и Пушкин ваш… — он осекся, — наш, тоже хорош… Ладно, посмотрим, что вы еще там выкинете. Но один минус у вас уже есть…» Да, вот такой преферанс…

Утром в ожидании моего друга-поэта я выходил из гостиницы и ждал его, греясь на солнышке в сорок пять градусов под крики ханойских мальчишек: «Линсо, Линсо» (советский). Догадаться было нетрудно: только Линсо мог жить тогда в лучшей гостинице и выносить мальчишкам тао (яблоки), диковинные во Вьетнаме и так надоевшие нам. Со мной всегда выходил еще один поляк, и, хотя он не отдавал свои яблоки пацанятам, они кричали на него тоже: «Линсо, Линсо». Поляк обижался и уходил. Как-то он вышел в тишот с надписью, сделанной мелом: «Я не Линсо»… Мальчишки примолкли, посмотрели на него повнимательней и вдруг радостно закричали: «Все равно Линсо!..»

Поэт, которого я переводил конечно же по подстрочникам, был очень важной персоной, хотя по-своему несчастным — он имел неосторожность жениться на француженке, и это было его слабым местом. Но кое-что в своей стране он мог, недаром воевал с янки. Я попросил его свозить меня в Сайгон, нынешний Хо Ши Мин. К моему удивлению, все получилось, и мы полетели на дряхлом «Боинге» южнее юга. Как мы долетели, не знаю, но, когда самолет приземлился, потеряв пару болтов и гаек при посадке, из кабины вышли летчики в скафандрах, почти как у космонавтов. Дело в том, что вьетнамцы физически не могут переносить высотные полеты, и летчики даже гражданской авиации вынуждены одевать скафандры.

Слово «Сайгон» для меня было каким-то зловещим. Помню, со школы и позже, что в новостях оно сочилось кровью и превратилось в монстра. Слово. Обычное, как казалось, слово. Как мне сказали, этимология его такова: сай — много, гон — дерево. Итак, всего лишь «много деревьев». Еще одна версия: слово «тхай» (по-китайски «ткань») со временем трансформировалось в «сай», и получилось «тканевое дерево» — Сайгон. И то и другое может быть правдой, но какова неправда, в которой иногда живут слова в нашем сознании, и виноваты в этом отнюдь не они, а сами люди.

Я бродил по ночному теплому Сайгону, где люди ночевали прямо на площадях, прогревавшихся за день так, что камни не остывали до самого утра, и, завалившись на ночь, можно было вылечить свой радикулит. Я толкался среди малазийских красоток, которые звали к себе домой всего за два доллара, но невидимое око настораживало меня, я был тогда еще совсем Линсо — и столько потерял. Однако показать, что такое Линсо на деле, точнее, не Линсо, а русский, судьба мне предоставила великодушно.

Мой поэт повез меня на три дня в курортное местечко Вонг Таун. Там стояли два роскошных пустующих отеля, где, как мне сказали, раньше отдыхали американские летчики между полетами. «Саса, масажа, масажа», — твердил вьетнамский поэт, и я понял, что он приглашает меня в массажный кабинет на первом этаже гостиницы. А почему бы и нет? И мы пошли. Уже было поздно, около шести, время шло к закрытию, но нас приняли, ибо посетителей было мало.

Пока мы оплачивали грядущее очищение от жизненных шлаков и расстегивали рубашки, что-то произошло в парной, которую нужно было принять перед процедурой. Оттуда повалил трубный пароходный мокрый пар, и вскоре вся прихожая и массажное хозяйство растворились в нем под крики массажисток и их мамы-француженки, почему-то обращенные ко мне: «Линсо, Линсо помоги!» Очевидно, память о помощи Советского Союза Вьетнаму в этой чуждой мне войне перенеслась и лично на меня. Я должен был помочь, бля, не поляк, не вьетнамец, а я, бля, безликое Линсо, Линсо, и только. Других нет. Так оно и было.

В голове уже промелькнули вбитые с детства слова Маресьева: «Но ты же советский человек». Вот гады, думаю, что же делать? А делать что-то надо. И вот здесь уже работает подсознание, кураж, черт знает что: ты берешь все на себя, хотя можно было бы и уйти и вызвать служащих. Но этот женский вопль: «Линсо, помоги!» И что именно ты…