Яков Шехтер - Любовь и СМЕРШ (сборник)

Меня, счастливого друга рассказчика, реб Гедалия иногда баловал неожиданной историей. Просто так, без предуведомления и вне ритуала. Вот и на сей раз, сидя под сикоморой, я спросил старика, куда он клонит, хотя уже знал, к чему движется дело.

— Я уже и не помню, — начал реб Гедалия, — от кого слышал про сей удивительный случай. Кажется от Аврума-Вольфа, или от Цви-Гирша, впрочем, какая разница. Главное, что это было, было тут, совсем рядом с нами, на Святой Земле, в святом городе Бней-Браке. Давно, правда, где-то в середине шестидесятых, но годы летят, несутся наши годы, точно телега, запряженная двумя бешеными скакунами, черным и белым. И белого зовут Ночь, а черного — День. Кто это сказал, помнишь?

Хоть я прекрасно помнил, кому из великих учителей прошлого принадлежит это высказывание, но пожал плечами, изобразив недоумение невежи. У каждого акына есть свой способ входить в форму, или, выражаясь современным языком, прогревать двигатели перед полетом.

По неопытности, в начале нашего знакомства, я еще пытался отвечать на вопросы, которые реб Гедалия задавал самому себе. От моих, вроде бы, совершенно правильных слов, собеседник морщился, и его скукоженное лицо начинало походить на засохший финик. Его совершенно не интересовали ответы, он хотел быстрей начать приступ цитадели, не отвлекаясь на подкопы и апроши.

Сигнал к штурму должен был прозвучать в ту секунду, когда усталый от долгой жизни организм соберет нужное количество адреналина и вбросит его в кровь. Реб Гедалия просто тянул время, дожидаясь звона серебряных колокольцев, а мои ненужные замечания могли приостановить, а то и вовсе застопорить чудесный процесс, происходящий в его теле.

Но вот запела труба, и старик встрепенулся. Потускневшие глаза заблестели, а к щекам с коричневыми отметинками прожитых лет, прилила кровь.

— Да и городом тогда Бней-Брак трудно было назвать, — продолжил он, — так, поселок городского типа или большое село. Сегодня мы привыкли к длинным улицам с красочными витринами магазинов, к садам и скверам, к сотням синагог и ешив. А тогда сердитые индюки гуляли по центральному проспекту с такой же важностью, с какой сегодня прохаживаются по нему надутые лытваки.

И вот у одного из таких лытваков по имени то ли Велвл, то ли Мотл, то ли Фишл, сын учился в ешиве «Понивеж». Ну, где спрашивается еще учиться сыну лытвака, как не в этой знаменитой ешиве? Фишл приехал в Эрец-Исраэль из Шауляй, городка в Литве, расположенного неподалеку от Паневежиса, а сына его звали Натаном.

Имя юноши я хорошо помню, ведь с ним связана вся эта замечательная история. Имя человека не пустой звук, а судьба, путь в нашем мире. Не зря, перед тем, когда младенец появляется на свет, родителям начинает нравиться то или иное имя. Это Всевышний посылает им маленькое пророчество.

Натан, то есть дающий, все время думал, как ему соответствовать своему имени. Ну что уж там может давать студент ешивы? Денег у него никаких, только гроши карманные, времени в обрез, учится с утра до глубокой ночи, а разговоры, мол, твое служение Всевышнему само по себе и есть огромный дар еврейскому народу, не всякий способен к сердцу принять.

— Я должен давать конкретным людям, — сокрушался Натан, — отделять от своих денег, от своего времени, от своей жизни.

Хороший мальчик с добрым сердцем, ничего не скажешь, о-хо-хо, — вздохнул реб Гедалия. — Правда, в ешиве они все хорошие, но я им не верю. Не верю в праведность юноши. Пока он в ешиве сидит, праведностью питается с утра до вечера, о праведности целый день учит, слова праведные произносит, так и мысли у него в голове праведные крутятся. А вы дайте этому праведнику жениться, завести детей, начать заботиться об их пропитании, а потом придите к нему в дом после скандала, устроенного женой, просто так устроенного, без серьезной причины, потому, что устала, всю ночь бегала к грудному младенцу, утром отвела старших в садик, потом магазины, стирка, уборка, готовка — а сорваться на ком-то нужно, для чего еще муж в доме? — вот тут мы и посмотрим на его праведность. О-хо-хо!

Реб Гедалия замолк на несколько минут, прикрыв глаза. Он был женат два раза, первая жена вместе с детьми осталась лежать в лесу под Краковом, вторая умерла год назад. Жили они душа в душу, по крайней мере, так мне рассказывали, но со стороны разве углядишь, что творится в бархатном сумраке квартире, за полуприкрытыми жалюзи?

— Шел как-то раз Натан по улице Жаботинского, в пекарню братьев Коэн. Пекарня весьма популярная и расположена на краю Бней-Брака, у границы с нерелигиозным Рамат-Ганом. По одну сторону улицы — шабес и святость, по другую — вульгарный день отдыха и балаган. Дело было перед субботой, мать послала Натана за халами. Жили они на противоположном конце города, но халы у братьев Коэн такие, что за ними на другой конец света побежишь! Ох, какие халы, какие халы: ароматные, пахучие, сладкие — печенья не нужно! И корочка коричневая, поджаристая, хрусткая корочка!