Яков Шехтер - Любовь и СМЕРШ (сборник)

Лишь иногда, через ее мать в Литве, мне перепадает крупица информации. Я посылаю Вирге деньги, и она всегда отвечает мне открыткой, исписанной крупным почерком крестьянки. В последней сообщалось, что Аушра вышла замуж за ешиботника, и у них родился сын Захария.

«Сколь велико искупление за одну погубленную душу, — подумал Навузардан. — Что же будет со мной?»

В страхе оглядел он руки свои, скинул пурпурный плащ полководца, бросил войска и бежал в Галилею. Там он принял гиюр и остаток дней прожил как праведник. Потомки его, говорит Талмуд, учат Тору в Бней-Браке.

Все, рабочий день кончился! Кладовщик Мишка-медный бросил гаечный ключ на стол и с удовольствием прислушался к звону одной дурной железяки о другую. Конец, работайчики, на сегодня все.

Наладчик Янкель просунул голову в окно и объявил:

— Остаешься! До восьми. Срочная работа, вот чертеж! Подвозку я заказал.

— Подвозку! Возьми свой чертеж и катись вместе с подвозкой…

— Куда-куда?

Янкель не понял, пришлось послать его открытым текстом в задницу, в задницу задницы, в маму задницы, в старую черную дыру, забитую пересохшим дерьмом!

— Ну, ты, больной, я не шучу — срочная работа.

Мишка поднял со стола молоток и, поигрывая, словно кистенем, двинулся к окошку.

— Еще одно слово, и я стреляю.

— Дурак!

— Зажми в кулак и кричи — живая рыба!

Янкель поспешно втянул голову и сгинул с авансцены. Так проходит земная слава, плюс в банке, молодое, тугое тело и вообще все; проходит фривольной походкой, оставляя за собой разрушенные зубы, изжогу и детей в разных городах от разных женщин.

И чего только не может учинить человек в конце смены! Многое может учинить после десяти часов в ближневосточном климате. Зверства иезуитов и застенки Матросской тишины покажутся сахарным пряником, детским леденцом на розовой от слюней палочке. Что вы знаете о еврейской душе в Эрец Исраэль без кондиционера?! Ничего или почти ничего, и хорошо, и слава Б-гу, продолжайте пребывать в блаженном неведении.

Мишка с ненавистью посмотрел на стеллажи, уставленные металлорежущими инструментами.

— Железяки поганые…

Что-то кольнуло в сердце — раз, другой. Словно вонзили или, наоборот, вытащили занозу. Поплыло, закачалось, зарябило на долю секунды и прошло. Исчезло, словно и не было ничего.

Занавеску на окне наполнил ветер. Старая, застиранная ткань. И сразу вспомнил: желтая осенняя Сигулда, зыбкое зеркало в глубине старого колодца, последние дни перед возвращением в город. Вода в реке, петлявой Гауе, уже холодна, и прохладный ветер раздувает занавеску на окне дачи. Занавеска — как символ детства, отдыха и свободы.

Он усмехнулся. Вот еще символ — запах мочи. Ночью он боялся идти в уборную, беленую будку над выгребной ямой, и писал прямо с крыльца, на гальку. Утром солнце пригревало камушки, и теплое облачко вони вплывало в распахнутые окна.

Соседская девчонка — латышка Геда. Она была старше его на несколько лет и всегда смотрела свысока на сопливое пацанятко в коротких штанишках. Впрочем, иногда снисходила: брала с собой в магазин или на выгон, пасти гусей. Гуси шипели и норовили ущипнуть Геду за круглые икры…

Мишка переоделся прямо в складе и как попало бросил вещи в железный шкаф.

«Завтра разложу, нет настроения».

Впрочем, оно внезапно возникло, невесть куда сгинувшее настроение. От ушедшей занозы в сердце приоткрылась небольшая дырочка, и настроение, давно лежавшее сверху, наконец опустилось, нежно щекоча аорту. Даже инструменты — железные бесы преисподней — уже не казались зловещими, как несколько минут назад. Он почти с любовью поглядывал на холодный блеск фрез, томное посверкивание разверток и солидный, матовый глянец на крыльях переточенных сверл. Инструменты представлялись ему милыми домашними зверьками; иногда он выпускал их в цех попастись, словно кроликов на травку, чтобы потом, аккуратно собрав и смазав машинным маслом, разложить на покой по коробкам и ящикам.

Запирая шкаф, Мишка непроизвольно заглянул в зеркальце, привинченное к дверце, пригладил волосы.

«Н-да, уже не медный, а серебряный. Поднялся в цене».

Напарник Хаим куда-то запропастился. Они всегда шли до проходной вместе, триста метров, еще несколько минут неспешного общения, осененного предстоящим возвращением домой. Обычай у них такой создался, ритуал.

Мишка проверил в подсобке, выглянул из окошка в проход между станками: Хаима не было видно.