Антон Тарасов: Сказки PRO…

Вот же он, Трояновский. Весь в умилениях цветочками и букашками, в попытках донести до наивного читателя всю красоту первозданной, такой близкой природы. Я невольно зачитался и задремал. Должно быть, кто-то из соседей что-то уронил или просто громко хлопнул дверью. Я вздрогнул и проснулся. Книга выпорхнула у меня из рук и покатилась по одеялу. Где-то на полпути до пола она раскрылась — и из нее выпал конверт, про который я не вспоминал с того самого момента, как распрощался с дядей Семой на толкучке.

— Чуть не забыл! — сказал я сам себе, — Посмотрим, что там пишут.

Тянуться до пола было во сто крат тяжелее, чем до сумки. Это поймет каждый, кто хоть раз запускал болезнь, переносил грипп на ногах, но, будучи не в силах больше сопротивляться, падал в постель дня на два, а, может, и три. Но я все же дотянулся, хоть для этого и пришлось вылезти из-под одеяла и позволить ознобу вновь пробежаться по моему телу.

Конверт когда-то был зеленым, он был из такой бумаги, из которой делают обложки для школьных тетрадей. Но выцвел, особенно по краям. Внутри оказалось три обыкновенных тетрадных листа. Почему-то, рассматривая конверт на толкучке, я посчитал, что содержимое его гораздо внушительнее. Сверху на листках такими же расплывшимися и выцветшими чернилами, что и сам текст, были надписаны даты. Старомодная привычка, что уж говорить.

Я взял то, что было помечено самой ранней датой, маем 1963 года, и принялся разбирать.

«Здравствуйте, Лидия!

Я решил Вам написать. И да простите Вы меня за эту слабость. Как знать, решился бы я написать Вам, если бы не вторая встреча с Вами. Помните, в «Севере»? Вы там часто выступаете и, должно быть, не помните меня. Да, я один из многих, из десятков, сотен и тысяч — я не шучу — Ваших, Лида, поклонников. Вы поете прекрасно. В первый раз я услышал Вас давно, пару лет тому назад. Кстати, у нас есть много общего. Вы, оказывается, тоже оканчивали инженерно-строительный. Отчего-то не видел Вас тогда. И даже на развеселых посиделках с лэтишниками Вы не появлялись. Должно быть, шумные компании не для Вас. Понимаю.

Преклоняюсь перед Вашим, Лида, обаянием. И не один я. Простите, что письмо сбивчивое. Так просто, улыбаясь, целый час удерживать внимание, петь. Пишу и волнуюсь. Думаю о Вас, представляю, что увижу Ваше имя на афише. Вы ведь теперь часто выступаете в ДК Промкооперации. Это для меня праздник. Или когда слышу Вас по радио. Я очень надеюсь, что буду немного смелее и подойду к Вам после Вашего выступления хотя бы с букетом гвоздик. Заговорить вряд ли решусь. Не сердитесь.

Дата в верхнем правом углу письма была будто бы поставлена после. Тот, кто писал это письмо, но так и не отправил, решил, очевидно, сделать пометку уже после, чтобы не забыть. Только о чем?

«Письмо, как письмо, — подумал я. — Ничего примечательного. Как будто копаешься в чьем-то белье. Бр-р-р, неприятно даже. У кого из нас нет личной переписки».

Я торопливо спрятал письмо обратно в конверт и, не поленившись встать, положил этот конверт поверх старых газет, кипа которых у меня периодически накапливалась. Если бы в один момент перестали печатать все эти дешевых газетенки и бесконечную рекламу, которую раздают возле метро, то упал бы спрос на бумагу, вырубали бы меньше деревьев, и воздух стал бы намного чище. Не знаю, может быть, это исключительно мое субъективное мнение, но я бы предпочел остаться при нем. Если кого и интересует вся эта бесконечная реклама, то только не меня. Лучше бы печатали книги, интересные и как можно больше, на хорошей бумаге и с прочным переплетом.

Температура к моему огромному облегчению спала. Снова захотелось радоваться жизни. Да и просто пойти на кухню и подкрепиться стало возможным благодаря тому, что еда снова просилась в мой организм. Жизнь раскрашивалась в привычные краски, обрастала утраченными, было, на какое-то время заботами и тревогами.

Книга была действительно ничего. Я читал ее на кухне, подстелив на стол газету. Днем в коммуналке никого на кухне не было, все разошлись на работу или тихо сидели в комнатах. Почитать на кухне было роскошью, которую я редко себе мог позволить. Я восхищался неведомым слогом столетней давности, манерой изъясняться, объяснять сложное, научное или псевдонаучное простым языком с претензией на элегантность. Меня увлекала в старых книгах их убедительность, весомость, до которой современным изданиям еще очень далеко.

«Нет, эту книгу я точно никому не продам», — пообещал себе я и вспомнил, что не проверял электронную почту уже третий день. Размеренность моей жизни, метание между учебой, работой и книгами подчас делали меня рассеянным и забывчивым. Это не необязательность, а стечение обстоятельств, когда ничто не заставляет быть обязательным тебя, да и ты сам стараешься никого не упрекать в необязательности.