Инна Александрова - Свинг

Помогает дядя Юда и в обустройстве: от завода дают две большие комнаты, и прямо с фабрики он привозит кровати, кушетку, шкаф, два стола, этажерку и стулья. Конечно, за наши деньги. Но в те времена и за деньги мебель достать было трудно. А тут: живи — не хочу!.. Комнаты — в заводском поселке, в коттедже, где обитают итээровцы. С точки зрения сегодняшней это никакие не коттеджи, а одноэтажные бараки, крытые черепицей. Вода — в колонке на улице, удобства — тоже. Но все равно очень хорошо, потому что квартира светлая, просторная, есть где побегать, а на кухне — еще только одна семья. Сосед — главный электрик завода Николай Николаевич. При нем домработница Сима. Николаю Николаевичу лет пятьдесят. Жена умерла, а дочка Аля учится в далеком Ленинграде. Когда папа работает в вечернюю смену, я остаюсь одна и «скребусь» к соседям. Николай Николаевич как раз приходит домой, и Сима подает обед. Если что-то вкусное и мне предлагают, я соблазняюсь.

Старый Бобруйск, где живет тетя Цыля, весь одноэтажный, но очень зеленый. Среди населения, наверно, процентов пятьдесят — евреи. Тетя Цыля с семьей, хотя и живет в самом центре, на Социалистической улице, дом ее, то есть дом тети Хаси, где Мадорские снимают две комнаты, стоит в глубине большого двора. Здесь еще три дома и двухэтажное общежитие бывшего хедера — еврейской школы для мальчиков, в которой обучают основам иудаизма. Теперь, в тридцать шестом, хедера нет, а есть просто еврейская школа. Зимой, когда рано зажигают свет, а занавесок на окнах в общежитии нет, я люблю заглядывать в окна: что там делают мальчишки…

Удобства и вода — на улице, и мыться по-настоящему все ходят либо в баню с тазиками, либо, как мы с мамой и папой, в душ завода или госпиталя.

Переездом в Бобруйск очень довольна: обрела брата и сестру — детей тети Цыли. Яша на одиннадцать лет старше, еще учится в школе, в девятом классе; Сарра старше на семь лет и тоже еще школьница. Мне, малявке, они кажутся взрослыми, и я липну к ним, потому как на день меня оставляют у тети Цыли: садика нет. У Яши товарищ — Сема Геллер. Они возятся со мной, катают на санках, привязывают к ботинкам маленькие конечки. Сарра — барышня, и у нее уже есть ухажеры, но и за сестрой я умудряюсь увязываться.

Очень люблю Цыленьку и с удовольствием с ней остаюсь. Никогда она не сердится, не ругает, не ворчит, а учит, все про хозяйство объясняет. Когда веду себя совсем примерно, а она очень устала, садимся около истопленной печки, и она разрешает распустить огромный валик своих прекрасных волос. Длиной волосы почти до колен. Они волнистые и очень густые. Я расчесываю, расчесываю и делаю замысловатые прически.

Однажды, вдоволь нагулявшись по лужам и промочив ботики, сую их в только что истопленную печку. Ботики, конечно же, обгорают, и когда начинает вонять резиной, мы вытаскиваем абсолютно испорченную вещь. Реву в три ручья: знаю, мама будет ругать. Ботики трудно достать. Потом, одевшись, бежим с Цыленькой в госпиталь — подлизнуться, смягчить мамин гнев.

Вскоре после переезда мне исполняется пять лет, и взрослые отмечают это событие. Тетя Цыля готовит кугель, фаршированную рыбу и цимес. Взрослые, в том числе брат с сестрой, пьют вкусную наливку, а мне дают покупного лимонада, который — тьфу!.. — сплошная гадость. Подвыпив, взрослые затевают разговор, и дядя Юда, приложив два пальца ко лбу, произносит: «Цвей фингер, цвей фингер…» То есть «два пальца, два пальца», что значит «узколобый». Это он говорит о Сталине. Папа шикает на него, но Мадорский уже разошелся, и его не унять. Папа тоже такого же мнения об «отце народов», но он очень осторожен: на дворе канун тридцать седьмого года.

Многие сейчас с симпатией относятся к Сталину, открыто негодуя, когда об этом человеке говорят худо. Очень хотят, чтобы и в нашей политике сейчас появилась подобная фигура. Думаю, эти люди просто не понимают, о чем мечтают. Отсутствие порядка в стране довело многих до такого желания.

Считаю, Сталин — сатана, обладавший сатанинской силой воли и необыкновенной хитростью. Это — дьявол, который сумел подчинить себе и запугать огромные массы людей. Ленин, к счастью, не обладал таким «талантом». Мы жили в наглухо закрытом государстве, в котором негодяйство Сталина было не так легко различить. Это удавалось немногим. А некоторые — даже умные, порядочные — верили в то, что он говорил своим тихим, вкрадчивым голосом. Причем верили не только у нас в стране, но и за рубежом. Многим казалось: то, что он делает, создает чувство локтя, содружество, которого на самом-то деле не было. Это был призрак, агитка. Все рассыпалось, распалось, как только люди дали себе труд задуматься. А за границей просто ничего толком о нас не знали.