Эмма Хили - Найти Элизабет

– Неуклюжая ты, верно?

Разозлившись, я бросила шаль сестре, думая, что она ее подхватит, но Сьюки не оторвала рук от шитья. Шаль спланировала ей на голову. Сьюки вскрикнула, скорее всего уколовшись иголкой.

– Нужно было накрыть ею птичек, – пояснила она, снимая ткань с головы и убирая волосы с лица, – а не меня.

– Извини, – ответила я, перешагивая через чугунную подставку для цветочных горшков.

– Мопс! – позвала меня Сьюки. – Мопс!

Я вышла во двор. Ничем не загороженная тропинка и холодный воздух помогли мне почувствовать себя лучше. Я подошла к боковой стене дома, остановилась, немного размяла руки и ноги и, услышав шум в живой изгороди, который издавали черные дрозды, снова испуганно вздрогнула. Сьюки подняла скользящую оконную раму и высунулась наружу. Я отвернулась.

– Уходи, уходи! Почему ты всегда торчишь здесь? Терпеть не могу!

На какое-то мгновение я подумала, что она имела в виду меня, и решила уже посоветовать сестре полечить голову, но потом увидела, как она смотрит на живую изгородь. И тогда я заметила женщину. Нижней частью тела она прижималась к изгороди, а одну руку засунула в самую гущу листвы. Второй, согнутой в локте, она что-то прижимала ко рту. Мне показалось, что она работала челюстями, как будто что-то ела. Перед ней были кусты боярышника; женщина, похоже, сорвала пригоршню листьев и теперь пыталась их разжевать. При этом она не сводила взгляда со Сьюки и нисколько не смущалась того, что ее заметили. Моя сестра в испуге смотрела на нее. Конечно же, я знала, кто это. Сумасшедшую женщину знали все.

– Нам нужен Дуглас, – заявила моя сестра.

– Дуглас? Ты хочешь сказать, Фрэнк? – уточнила я и позвала Фрэнка.

И тут, выкрикивая ругательства и угрожающе вскинув кулак, муж сестры выбежал на улицу, я же вернулась в дом. Чтобы справиться с испугом, Сьюки принялась шутить и даже заявила, что сумасшедшая – знаток высокой кухни.

– В принципе я ее понимаю, – сказала она. – Плоды боярышника очень вкусные, разве нет, Мопс? Помнишь, мы когда-то называли их хлебом с сыром?

Я кивнула. Но мне не понравились нотки страха в голосе сестры.

– Боярышник нравился нам даже больше, чем мамины сэндвичи, помнишь? Казался даже вкуснее мясной пасты. Лучше, чем морковь, тушенная с мясным концентратом. – Сьюки на мгновение умолкла, задумчиво теребя пальцами кончики волос. Затем прислонилась к каминной полке. – Знаешь, Мопс, в парке так много боярышника… Тогда зачем она пришла сюда, к нам?

Старательно избегая взглядом закрытый шалью стеклянный купол с птицами, Сьюки посмотрелась в висящее над камином зеркало. Затем подняла руку и прижала ее ко рту, чем напомнила мне жуткую картину – сумасшедшую, жующую листья.

Карла предложила мне сходить в церковь. Она католичка и считает, что там я смогу найти хотя бы какое-то успокоение. Я уступила ее уговорам и позволила этим утром отвезти меня на проповедь – она на машине отправлялась в своей подруге и, захватив меня с собой, высадила у церкви. Я настаивала на англиканской, хотя сама особенно не верю ни во что и не знаю, чего ожидать от Бога. После того как Сьюки пропала, мама раз и навсегда перестала ходить к причастию. Патрик тоже ни во что не верил, а Хелен вообще закоренелая атеистка. Но многие пожилые люди посещают церковь. И Элизабет в их числе.

Церковь, в которую она ходит, – древнее каменное здание с витражными стеклами, на которых изображены мученики с комично безмятежными ликами. Все прихожане до одного явно приоделись по этому случаю – по крайней мере, приложили к этому усилия. У многих на шее шелковые шарфы и какие-то сверкающие штуковины в волосах. Несколько минут я на их фоне чувствую себя неловко. Затем вспоминаю, что я стара и на меня никто не смотрит.

Я беру книжечку с гимнами и сажусь на скамью. «Современные и старинные гимны», – читаю я. Несколько людей оборачиваются и смотрят на меня. Здесь их немного, не более дюжины. Запах древесины и лака напоминает мне о школе. Мне кажется, что здесь очень уютно, а все потому, что вокруг меня много блестящей бронзы и цветов. Начинаю понимать, почему пожилые люди ходят в церковь.

В конце каждой скамьи лежат букетики, и я протягиваю руку, чтобы погладить лепестки на том из них, что ближе всего ко мне. Головка одного цветка отрывается, и я прячу ее в карман. Это действие мне знакомо, и я повторяю его: вытаскиваю цветок из кармана и снова прячу обратно. Но я не могу понять, что это значит, да и цветы, пожалуй, не те. Должен быть желтенький цветок кабачка, а эти белые. Они как будто остались после какой-то свадьбы. Возможно, вчера здесь была чья-то свадьба. Мне говорили, что молодые люди, как и встарь, проводят брачную церемонию в церкви. Я засовываю в карман руку и слышу, как викарий откашливается. Люди на других скамьях склоняют головы в молитве. Лепестки цветов нежные, их легко смять. Помятые мне нравятся даже больше – так они более естественны, чем в букетах. А вот цветы на скамьях слишком похожи на те, что можно увидеть в засушенном виде под стеклянными колпаками Викторианской эпохи, сухие и безжизненные. И какие-то отталкивающие.