Колум Маккэнн - Танцовщик

и он сходит с экспресса, с Четвертого, на Пятьдесят девятой и Лекс, и пересекает Верхний Ист-Сайд, еврейки с пуделями или пудели с еврейками, он так и не смог разобраться, кто кого выгуливает, и Виктор, проходя мимо них по тротуару, оскорбительно виляет задом и сшибает листья с растущих вдоль бордюра деревьев — какая буколика! — свет меркнет, оживают, помаргивая, фонари, он курит, гневно раскачиваясь, затягиваясь, выпуская в воздух над собой клубы дыма, еще одна сигарета торчит за ухом, готовая подладиться от той, что во рту, он улыбается швейцарам в белых перчатках, думая, что эта регалия, похоже, обозначает новую моду, — Виктор-пролаза, Виктор-прислужник, Виктор-зазывала, — он проскальзывает по мраморному полу вестибюля, несколько неказистого, на его вкус, поднимается лифтом в пентхауз, где уже вовсю идет первый за этот вечер прием с подачей коктейлей, предбалетный, не его жанр, он в такую рань и выходит-то редко, однако это дом предположительного клиента, которому Виктора порекомендовал Руди, да он уж и цену назначил и потому павой вступает в обитую красным деревом комнату, на миг останавливается под огромной люстрой и пытается возвестить о себе молчанием, но ажиотажа не порождает, ни тебе шепотков над краями бокалов, ни гомона, ни благоговейной тишины — «как огорчительно», — и он окунает свою яркую рубашку в водоворот темных платьев и галстуков-бабочек и кланяется, рассылая преувеличенные воздушные поцелуи, и пожимает руки, и снимает горстку закусочек с серебряного подноса, слегка озадачивая своей внешностью официантов, гадающих, то ли Виктор сюда без приглашения протырился, то ли он некая знаменитость, — то ли испортит сейчас всю малину, то ли сам малина и есть, — впрочем, пока он курсирует по комнате, несколько лиц обращаются к нему, и ободренный Виктор с топотом направляет стопы свои к хозяйке, которая и себя-то саму удивляет силой, с какой из нее исторгается вопль: «Дорогой!» — и щелкает пальцами над головами трех мужиков в бабочках, и с пугающей быстротой появляется выпивка, водка, и грейпфрут, и лед, побольше льда, и хозяйка берет Виктора под руку и проводит через толпу, представляя: великий Виктор Пареси, друг Руди, — и все, с кем он знакомится, приходят в совершенный восторг, как мило он ловит их взгляды, или пожимает ладони, или прикасается к плечам, как приветствует, искренне, но словно бы мимоходом, как он дружелюбен, но ненавязчив, как никого не принуждает заговаривать с ним, и тем не менее все заговаривают

тридцать, по меньшей мере, приглашений в неделю поступает в его квартиру в Нижнем Ист-Энде, и почтальонша, с ее резким гарлемским выговором и грубой красой, старается устроить так, чтобы приносить Виктору почту в свой обеденный перерыв, ей нравится сидеть с ним в его яркой кухне, они вместе вскрывают конверты, читают приглашения и отвергают их, «Виктор, лапушка, тебе пишут больше, чем Санта-Клаусу!», а Виктор улыбается и отвечает: «О да, но лишь потому, что я знаю, где живут все нехорошие мальчики»

и Виктор, которого на любой вечеринке более всего интересуют люди неприкаянные, в обществе коих можно немного похулиганить, отрывается от хозяйки, поцеловав ей на прощанье руку, и направляется к маленькой компании — стареющий писатель, скучающий молодой художник и полнеющая балерина, которая кивает и улыбается, когда он усаживается у стеклянного столика на пол и говорит: «Простите, я малость попрактикуюсь в воскрешении!» — и достает из кармана пакетик, осторожно открывает его, высыпает содержимое на стекло, лезвием крошечного складного ножичка нарезает две дорожки, сворачивает трубочкой бумажку в пятьдесят долларов, носом втягивает дорожки, возводит взор к потолку, «Gracias!», а после сооружает еще шесть скупых дорожек, кладет в середину стола свернутую банкноту: «Заводите ваши моторы, леди и джентльмены!» — и молодой художник сразу склоняется, чтобы внюхнуть первую дорожку, за ним писатель, за ним балерина, она немного жеманничает, однако втягивает в себя больше других, а вечеринка переполняется разговорами, хозяйка, окинув их квартет взглядом, произносит: «Ох уж этот Виктор!» — и скоро считай что все смотрят в его сторону, какая упоительная, пусть и прискорбная известность, он встает на металлический обод стола и отвешивает поклон, в горле щекотно от радости, торопливый прилив энергии пробегает по телу, мешая сохранять равновесие, улыбка перекашивает лицо, и, наконец, Виктор спрыгивает на пол под легкий всплеск аплодисментов, зная, что разбаламутил вечеринку в мере достаточной для того, чтобы миф продолжал жить, питаясь устроенным им нынче представлением, жаль только, не было здесь Руди, потому что никто на свете не умеет так заворожить людей, так быстро наполнить их напряженным ощущением огромных возможностей, зарядить энергией, электричеством, как Руди, повышающий голос до того, что он звучит вдвое громче других