Григорий Котилетов - Хроника Беловодья

— Сочувствую, товарищ. — сказал Валька.

Венгр махнул рукой. — Ладно, сочтемся еще. Белых видел?

— Видел. — ответил Валька и рассказал о том, что видел.

— Здорово. — сказал венгр. — Значит, часа через два могут быть тут.

— Могут и раньше. Поднесут на опохмелку — не удержался Валька.

Венгр усмехнулся. — Пей да дело разумей. Да? Ты мою заставу на подходе видел? Не видел. А она тебя видела. А на колокольне пулемет.

На это Валька мог бы возразить, что против полка старого состава пулемет на колокольне не пляшет, но вместо этого спросил — А где это ты по-русски так навострился?

Венгр озадаченно посмотрел на него. — Понимаешь, я ведь русский язык не очень хорошо знал. А вот, как сюда попали, вдруг акцент пропал, и слова все помню, что обозначают. Я-то ладно. Но у нас были ребята, которые двух слов сказать не могли. Теперь от деревенских не отличить. Воздух, что ли, такой.

— Да ну, воздух как воздух.

— Пошли к столу — сказал венгр. — Обязательно надо выпить за жениха и невесту. Иначе счастья не будет.

— Пошли. — ответил Валька.

Из Пичугино команда конных разведчиков Железнопролетарского полка выезжала с песнями. Две версты до Щигрова пролетели незаметно. Остановились перед деревянным мостом у самого въезда в город. Под завистливые крики сторожевого охранения отвязали притороченного к седлу Коснюковича и бросили его в реку для протрезвления. Остальные были в порядке, но тоже полезли купаться. Валька с Малашенко остались сидеть на берегу.

Глядя на плещущегося, словно чайка, на мелководье Коснюковича, Валька с сомнением в голосе спросил — Иваныч, это его с двух стопок развезло?

— Вполне может быть. — ответил Малашенко, обдирая вокруг себя какие-то стебельки и складывая их в фуражку. — Много ли ему надо?

— Да нет. — вмешался, выходя из воды, рыжий боец. — Там двумя стопками не обошлось. Он земляка встретил, мадьяра.

— Эвона, Сашка. — удивился Малашенко. — Коснюкович из Венгрии?

— Из Рязани. Но тому уже все равно было, что Рязань, что Абиссиния.

— Соединились, значит, пролетарии. — резюмировал Валька, глядя на шлепающего по воде ладонями Коснюковича, который, как раз в этот момент, затянул пронзительным голосом песню на неизвестном наречии.

— В этой песне поется — задумчиво сказал Малашенко — о солдате, который уходит на войну. В Италию.

— Куда? — спросил Валька.

Малашенко посмотрел на него затуманенным взглядом. — В Италию, там растут апельсины и много красивых девушек. А невеста говорит солдату, что в Италии он полюбит другую.

— Ни хрена себе. — сказал рыжий Сашка. — Командир, может, заодно и хохла, тогось, в речку?

— Рискни, сопляк. — на мгновение вышел из транса Малашенко и продолжил. — А солдат отвечает, что не нужны ему ни апельсины, ни итальянские красавицы. А нужна ему только его невеста, прекрасная Этелька.

— Кто? — спросил Валька.

Но Малашенко уже замолчал, потому что Коснюкович кончил петь.

— Эй, там, — крикнул Валька — макните певца еще пару раз, на бис, да с головкой. — После чего холодно осведомился у Малашенко — Ну, и на каком же языке была спета эта чудесная песня?

— Ясно, на каком, — хмуро ответил тот — на мадьярском.

— Так ты еще и мадьярский язык знаешь?

Малашенко потупился — Выходит, что знаю. Наверно с германского фронта в голове осталося.

— Ага. На манер пули дум-дум. — сказал Валька — С самого Перемышля. Ну, а травку зачем рвал?

— Травку? Так это ж дикий лук! — ожил Малашенко. — Пусть зажуют ребята, а то не ровен час, унюхает Трофимов.

— Дело. — одобрил Валька и полюбовавшись, как братья костромичи Самохины выводят на берег облепленного тиной и заметно протрезвевшего Коснюковича, скомандовал по коням.

Копыта лошадей простучали по деревянному настилу моста и зацокали по серому булыжнику главной улицы Щигрова, которая раньше называлась Дворянской, но в восемнадцатом году была переименована в проспект имени Двадцать четвертого мая, о чем и сообщала большая жестяная вывеска, намертво приколоченная к фасаду крайнего дома.

Дорогу в штаб полка узнали у охранявших мост бойцов, потому ехали молча, поглядывая по сторонам, в разговоры ни с кем не вступали.

Только раз, когда проезжали мимо двухэтажного здания городского театра, украшенного пузатыми, слегка облупившимися колоннами, Малашенко повернулся и официальным тоном спросил — Как думаешь, Валентин, а что в этом городе стряслось двадцать четвертого мая?