Анна Матвеева - Девять девяностых

Вечером Лина слышала из-за стены, как орет на сына соскучившийся отец:

— Расслабился, да?

Муся привычно подвизгивала, и снова что-то падало с грохотом.

Дни теперь тянулись медленно — были одинаковые и ровные, как вставные зубы.

Лина прошла мимо старух, сидевших на пустых ящиках. Сегодня здесь — редька и свекла, потом придет время капусты. Эту капусту будут продавать до самых холодов, после чего старухи скроются из виду до самой весны. Некоторые из них, вполне возможно, умрут, но большинство счастливо переживет морозы, посадит огород и гордо выйдет на угол у гастронома с первым пучком редиса, чтобы продать его втридорога.

И Лина не станет их осуждать… Вырастить что-то живое — пусть даже пучочек редиса! — стоит большого, очень большого труда.

Было начало девяностых, город только-только переименовали из Свердловска в Екатеринбург.

Максим Перов ехал в автобусе на Агафуровские дачи и думал о том, что старик-сосед, с которым они дружат собаками, не может сказать слово «Свердловск». Буква «д» проваливается, ударение съезжает, как с носа очки, — и получается город зубных техников или фрезеровщиков: «Сверловск». «Потому что у нас царя свергли», — утверждал сосед. Неизвестно еще, как он справится с «Екатеринбургом» — тоже не из легких. Пока выговоришь, полдня пройдет.

«Ека-тере, ека-тере», — тихо бубнил Перов. Он еще год назад мечтал стать артистом, учил скороговорки. Самая сложная — «Купи кипу пик». «Кипу кип, кику пик», — бормотал Максим. Кипа кип воображалась легче, нежели кипа пик.

За окнами темнел нечесаный уральский лес. На Агафуровские Перов ехал, к счастью для себя, по делу. Нынче здесь никто не помнит, с каким изяществом позировала фотографу красивая купчиха Асма Агафурова — в гамаке между сосен. Дачи знаменитых торговцев приютили областную психбольницу.

— Первый килиметр, — водитель-татарин объявлял остановки, словно бы иллюстрируя своим акцентом исторические воспоминания Перова. — Третий килиметр.

На восьмом «килиметре» вышли многие. Максим нарочно отстал от толпы, спрессованной в автобусе в единое нечто, как мокрый сахар в пакете. В кармане курточки (а в Свердловске все куртки — вне зависимости от размера и фасона — назывались почему-то «курточками») лежал оторванный угол газеты «На смену!», где мама записала имя-отчество психиатра.

Максим глянул на часы, и ему стало остро жаль потерянного дня. Он словно бы увидел, как этот день проносится мимо — самый интересный из всех, возможно, лучший в жизни! А он, спасибо маме, проведет его с психиатром.

Кто-то хихикнул — звонко и кратко, будто подал сигнал. Макс остановился, повернул голову. С ветки решительно, как вертолет, поднялась сорока. На тропинке лежала разорванная обертка от бисквитного рулета, вокруг суетились воробьи.

На таких вот бисквитных рулетах с пропиткой разбогател товарищ Максима, Игорь Кравцев. Деньги к нему приносили домой в спортивных сумках — Макс несколько раз присутствовал при этом таинстве. Когда в дом вносили сумки, все тут же бросали свои дела и принимались считать деньги. Купюры мельче пятидесяти рублей Кравцев приказывал откидывать в сторону, их прямо в воздухе ловили дети и бабушка. Как собачки в цирке! Бабушка делала вид, что целует смятые бумажки: «Муа, муа, муа!»

Кравцев с женой Маринкой ужинали только в «Зимнем саду». Заказывали котлеты по-киевски — обязательно с папильоткой. Держишься за папильотку, кусаешь, и масляные брызги — широкой распальцовкой… Жульен грибной, солянка — в ней, как буйки, плавают маслины. Максим однажды опозорился, спросил у официанта, почему виноград в супе — да еще кислый?

Нам, из будущего, известно, что Кравцев с женой так и проел впоследствии всё свое богачество, все эти деньги в сумках. Сейчас Игорь горько усмехается в кондитерских отделах, берет один пряник «березка» и триста граммов овсяного печенья — твердого, как вера молодого человека в свои силы. Никто не помнит бисквитных рулетов с пропиткой, которыми питался в девяносто первом целый город. Никому не интересно, как шуршит накрепко застрявшая в памяти бумажная папильотка.

У входа в приемник Максим столкнулся с пожилой дамой — она несла букет осенних цветов, походивших на скрученную колючую проволоку «егоза». «Егоза» напомнила Перову о неприятном, он ускорился и почти что влетел в кабинет.

Психиатра звали Олег Игоревич, был он гранитно-сед, а лицо имел молодое, разглаженное. И симпатичный полукруглый шрам на левой щеке — словно глубокий след от стакана. На полках в кабинете — книги, все про половые извращения, и Лев Толстой акцентами. Олег Игоревич смотрел на Макса так, словно уже поставил ему диагноз, но еще не оформил его словесно.