Дженнифер Доннелли - Революция

Джи качает головой.

— Сердце слишком большое для Софии-Беатрисы, которая умерла в возрасте года, — говорит он. — И слишком маленькое для Марии-Терезы, которую в итоге выпустили из заключения. Она умерла уже взрослой женщиной.

— А как же Луи-Иосиф? Старший брат Луи-Шарля? — вспоминаю я. — Он ведь умер в детстве.

— Да, но он погиб еще до Революции, и его похоронили по-королевски. Его сердце извлекли из тела для бальзамирования, такая была традиция. Это значит, что его вскрыли и набили травами. Сердце, с которым мы работали, не бальзамировано. Оно не могло принадлежать Луи-Иосифу.

Моя последняя надежда моргает и чадит, как догорающая свечка.

— У сестер Марии-Антуанетты наверняка были дети! Может, сердце принадлежало кому-то из кузенов?

— Ты имеешь в виду — по линии Габсбургов? — уточняет Джи. Он, кажется, заметил, что я не в себе, и сам начал волноваться. — Но все они жили в разных странах. Предположить, что у кого-то из них похитили сердце, сохранили и переправили в Париж и что на всех стадиях передачи все участники лгали… Анди, это совершенно исключено. В истории нет подтверждений — нет даже намека на такую возможность. Это сердце Луи-Шарля.

— Ты уверен, Джи? Никаких сомнений?

— Никаких.

— Пап, а ты что скажешь?

— Как ученый, я не берусь…

— Представь, что ты не ученый, а? — перебиваю я. Теперь уже все слышат отчаяние в моем голосе. Оно граничит с истерикой, я больше не могу его сдерживать.

— То есть?..

— Представь, что ты просто обычный человек. Хотя бы на минутку.

— Анди, — произносит он, — я не понимаю, почему ты…

— Так у тебя есть сомнения? Чисто по-человечески? — не унимаюсь я.

Отец смотрит на меня с беспокойством и несколько секунд молчит, будто в нерешительности, затем отвечает:

— Если полагаться исключительно на историю, то да, можно сомневаться. Но если полагаться на исчерпывающие научные доказательства, подкрепленные косвенными историческими, — нет. У меня нет сомнений, что это сердце принадлежало Луи-Шарлю. Я в этом уверен и как ученый, и как человек. Прости, Анди. Кажется, ты надеялась услышать другой ответ.

Я чувствую себя опустошенной. Выпотрошенной.

— Доктор Альперс, профессор Ленотр, нам пора, — вмешивается Бертран.

Отец и Джи хватают свои портфели и спешат к двери, но, прежде чем уйти, отец оборачивается.

— Я вернусь после пресс-конференции, часов в семь, — говорит он. — Так что увидимся вечером. Может, сходим куда-нибудь поужинать.

И все, дверь захлопывается. Все ушли.

Я иду за дневником. Там еще одна страница, и где-то внутри меня затаилась еще одна недогоревшая свечка. Одна, последняя.

Есть же шанс, что Алекс спаслась? Ведь после смерти дофина ей уже незачем было устраивать фейерверки и рисковать жизнью. И незачем скрываться. А кровь на странице могла принадлежать кому-то другому. Или, может быть, ее ранили, но не смертельно, ведь такое уже случалось. Возможно, она сумела выбраться и где-то спокойно дожила свою жизнь.

Я в последний раз открываю дневник.

1 июня 1795

— Зачем, воробушек?

Это герцог.

Я размыкаю веки, но боль в боку такая, что я ничего не вижу. Я в катакомбах, сижу в луже собственной крови. Стражник подстрелил меня.

— Зачем ты все это затеяла? Они же тебя убили:

— Затем, что однажды…

Я хочу ему ответить. И хочу дописать правду, пока еще могу. Правду о революции. Не Французской тысяча семьсот восемьдесят девятого года — а той, которая произошла внутри меня. Но говорить нет сил. От боли я не могу разлепить губы.

Герцог негромко смеется. Мне наконец удается его разглядеть. Кровь и шелк. Глаза цвета полуночи. Он наклоняется ко мне. От его дыхания пахнет дождем.

— «Однажды» — ну, что же дальше? «Однажды, давным-давно»? Давным-давно короли сражались с драконами, а служанки плясали на балах в хрустальных туфельках… Давным-давно маленькие принцы умели сбегать из тюрем… А теперь послушай меня. Прошу, послушай. Старые сказки тебя предали. Забудь про свое «однажды». Забудь про храбрых охотников и про добрую фею-крестную. Их нет. Есть только волк. Обнаглевший настолько, что он разгуливает по парижским улицам, ковыряя в зубах ребром младенца. Ничто не меняется, воробушек. Неужели ты сама этого не видишь? Мир не меняется, и сегодня он так же бессмыслен и жесток, как вчера.

Боль скручивает меня так, что хочется выть, но я смеюсь. Потому что теперь наконец я знаю ответ.

— Это правда мертвых, а не живых, — говорю я. — Мир все так же бессмыслен и жесток, но я…