Дженнифер Доннелли - Революция

Стражник без улыбки выслушал мое предложение до конца, но, когда я протянула ему оплату, рассмеялся мне в лицо.

— Ты что же, парень, думаешь, ты один такой умный? — спросил он. — Да недели не проходит, чтобы меня не пытались впутать в очередной бредовый заговор, и денег сулят куда больше! Но за мной следят. Уверяю тебя, кто-то уже мчит к Фукье-Тенвилю доносить, что мы разговаривали. Завтра меня допросят, и я отвечу, что ты мой знакомый, что ты бедствуешь и спрашивал, нет ли для тебя работы.

Фукье-Тенвиль. Это был самый ужасный человек после Робеспьера. Глава революционного трибунала — органа, вершившего суд над врагами Республики, — он каждый день отправлял людей на гильотину десятками.

Но я не поддалась страху.

— Умоляю! — воскликнула я. — Помогите, иначе он погибнет. Я достану еще денег, я…

Он улыбнулся и по-дружески похлопал меня по спине — напоказ, для тех, кто за нами наблюдал. Затем, продолжая улыбаться, он наклонился ко мне и произнес тихо и угрожающе:

— Еще раз придешь ко мне — я лично сдам тебя трибуналу. У меня жена и пятеро детей, и я им нужен живой. Мне моя голова дороже твоей.

Потом он громко сообщил, что постарается что-нибудь для меня сделать, и отправился домой, насвистывая. Несколько секунд я смотрела ему вслед, затем развернулась и пошла прочь.

Пробираясь по ночным улицам, я поняла, что мне никогда не освободить Луи-Шарля. Что я бессильна. Я его люблю, это правда, но что может любовь в мире, где царит тьма?

В ту ночь я дошла до городской стены — до той ее части, где от старости образовался пролом. Стражники там не ходили. Я надеялась уже к рассвету добраться до Кале. Моих злосчастных сокровищ хватило бы на дорогу до Лондона и на первое время там. Письмо герцога помогло бы мне устроиться в театр. Меня — наконец-то — ждала сцена.

Я должна была радоваться этой мысли.

Опустившись на колени перед стеной, я протолкнула в пролом мешок и гитару и уже сама собиралась пролезть на ту сторону, когда за спиной у меня началась оглушительная пальба.

— Не стреляйте! — закричала я и обернулась, ожидая увидеть стражников.

Но вокруг было безлюдно. Пальба продолжалась, и я поняла, что звуки доносятся не из ружей, а с неба. Над Парижем мерцал фейерверк. В честь чего?.. И тут я вспомнила: праздник Верховного существа. Революционеры покончили с королями, а заодно и с Богом. После некоторых дебатов Робеспьер решил, что Господь может оставаться в Париже, но только если будет вести себя как патриот и признает себя республиканцем. И как раз на тот вечер было назначено представление в честь обновленного божества.

Фейерверк был великолепен. Я не видела ничего подобного со времен Версаля. Глядя, как он сверкает в ночном небе, я вспомнила грустный голос Луи-Шарля:

«Совсем как мамины бриллианты».

«Как будто разбитые звезды».

«Как души, которые улетели в рай».

Я гадала: слышит ли он фейерверк из башни? Выдит ли вспышки из своего оконца? Доходит ли их свет до его заплаканных глаз?

Да, мир полон тьмы, но иногда ее рассеивают фейерверки.

Затащив гитару и мешок обратно через пролом, я отправилась назад, в Пале. Я более не колебалась, как мне поступить.

Той ночью я поняла, что никогда не попаду в Лондон.

51 мая 1795

Бриллиантовый браслет и несколько луидоров королевы. Это почти все, что у меня осталось.

Фавель придирчиво перебирает их и качает головой.

— Нет, больше я тебе не помощник, — говорит он. — И не проси.

— Выручи меня еще один раз. Умоляю.

Он берет браслет, рассматривает его.

— Фавель, двадцать ракет. Лучших из всего, что у тебя есть. Чтобы самим звездам стало завидно.

Он молчит.

— Фавель, пожалуйста.

Он засовывает в карман браслет и деньги и целует меня в щеку. Я знаю, что будет дальше. У него нет выбора.

У меня тоже нет.

Что ж, в конце концов мне досталось именно то, чего я желала, — сцена и публика. Теперь за мной наблюдает весь Париж. Люди ни о чем другом не говорят. В Ассамблее и в кофейнях, в прачечных и на фабриках, на рынках — все разговоры только о фейерверках. Все газеты пишут обо мне. Ни одному актеру не снилась такая слава, даже великому Тальма.

Но среди тысяч моих зрителей есть лишь один, кто мне небезразличен. Лишь один.

Ради него я крадусь ночными переулками. Ради него карабкаюсь по крутым скатам. Ради него потом ныряю в тень, чудом избегая встречи со стражей. Ради него прячусь и скрытничаю, залечиваю обожженные руки, сплю среди мертвецов.