Дженнифер Доннелли - Революция

Ничего себе. Какой шустрый. Видимо, не очень-то переживал, что со мной не сложилось.

Я рвусь к выходу. Быстрее. Пока никто не успел разглядеть, какая я жалкая хрестоматийная дура.

«Norwegian Wood» не получается, я путаюсь в аккордах. Выходит черт-те что. Переключаюсь на Баха, но он тоже не идет.

Я продолжаю мучить струны, лишь бы ни о чем не думать. С чего я вообще решила, что у Виржиля нет девушки? Или двух? Или пяти? Или целой дюжины, как и полагается молодому богу хип-хопа. Мне, правда, казалось, что между нами происходит что-то особенное. Я была даже уверена. Ну что ж — значит, померещилось. Еще одна галлюцинация. Не впервой.

Я сейчас на Новом мосту, пытаюсь изобразить пассакалью. Говорю себе, что не получается из-за холода: пальцы мерзнут. Вот-вот пойдет снег: несколько снежинок уже кружатся в воздухе. Но я понимаю, что дело не в холоде. Убегая из заведения Реми, я проглотила еще две таблетки и теперь торможу. Я онемела снаружи и внутри. Знаю, что холодно, но не ощущаю. Знаю, что у меня разбито сердце, но не чувствую.

Дом Джи далеко отсюда. Мне не хочется туда идти — после того, что я увидела у Реми. Лили, скорее всего, уже вернулась. Может, и отец дома. А я не готова ни с кем разговаривать. Хочу просто играть. Найти ту самую ноту, про которую говорил Натан.

Ветер задувает волосы в глаза. Я убираю их и провожу рукой по щеке. На ладони остаются крохотные кристаллы. Наверное, слезы.

Телефон звонит. Я достаю его из кармана и смотрю на номер. Виржиль. Я убираю телефон обратно. Он уже вернул мой айпод, мне больше ничего от него не нужно. Мальчики обязательно рано или поздно тебя обламывают. А вот музыка — никогда.

Я глубоко вздыхаю и снова пытаюсь сыграть пассакалью, не перепутав ноты. Мне нужна одна, одна-единственная. Но сегодня все так тяжело. Так тяжело, что я бросаю играть. Стою и смотрю в небо. Там черным-черно. Ни луны, ни звезд.

Здравствуй, родная тьма.

Понедельник. Открываю глаза. Кажется, уже день. Второй час или даже третий. Долго же я спала.

В доме тихо. Значит, отец уже ушел. И Лили тоже.

Я смотрю на серый свет, сочащийся из окна. Затем вновь зажмуриваюсь и чувствую, как тоска впивается в меня — без прелюдии, без постепенного нарастания, — просто наваливается всем весом сразу. Я выкарабкиваюсь из постели и шарю в рюкзаке в поисках таблеток.

Но их нет. Меня накрывает паника. Я кружусь на месте в растерянности, пока наконец не нахожу их — там же, где оставила вчера, на ящике. На дневнике Алекс.

Глотаю четыре штуки, ложусь обратно и уговариваю себя снова заснуть. Но сон не идет. Как я могла так ошибиться? Лучше бы мы с ним не встречались. Лучше бы не было этих телефонных звонков. А теперь у меня груда осколков вместо сердца.

Нужно дождаться, когда таблетки подействуют. Я беру дневник и начинаю читать, чтобы отвлечься.

27 мая 1795

Я никогда не забуду четырнадцатое июля, и вовсе не потому, что это день падения Бастилии. Четырнадцатое июля 1793 года — мой последний день на службе у королевской семьи. Мне сообщили, что в моих услугах больше не нуждаются. Короля уже не было, ему отрубили голову еще в январе. Луи-Шарля решили отдать на попечение человеку по имени Антуан Симон. Он пропойца и истязатель, зато проверенный республиканец.

Я пыталась попрощаться с королевой.

— Ваше величество, — позвала я. — Ваше величество, прошу вас…

Но она меня не слышала. Она слышала только его — своего сына. Как он рыдает в своей новой комнате, этажом ниже. Все эти дни она ничего не говорила. Ничего не ела. Сидела и раскачивалась, глядя в стену.

Мадам Елизавета сказала ей:

— Крепитесь. Вы должны быть сильной. Гэсподь тоже слушал плач своего сына, когда тот был на кресте.

— Не упоминай больше при мне Господа, — отозвалась королева.

Снизу донесся шлепок, напоминающий пощечину — резкий и звонкий, — за ним вскрик. И снова плач. Королева встала и, с трудом пройдя несколько шагов, подняла с пола футляр с гитарой короля. Я часто играла на ней для Луи-Шарля.

— Возьми. Сыграй для него, — попросила королева, протягивая мне инструмент.

За нами внимательно наблюдал стражник.

— Но, ваше величество, к нему никого не пускают, — возразила я.

— Сыграй! Чтобы открыть футляр, нужно один раз повернуть ключ в замке.

Она произнесла «один», но показала мне три пальца. Так, чтобы стражник этого не видел.

— Я не смею, — пробормотала я.

В ее глазах задрожали слезы.

— Умоляю, — произнесла она. — Сыграй для него. Пусть его бедное сердце порадуется.