Кэтрин Портер - Корабль дураков

— Наконец-то мы уже почти дома, и как-никак все мы — истинные немцы. Так возблагодарим же Господа Бога за его милости.

И вот наконец перед ними еще один портовый город, по берегу теснятся верфи и склады, спускаются к самой воде — замусоренная всяческими плавучими отбросами, она омывает праздно стоящие в ряд безлюдные корабли — привычное зрелище, так же тянутся они рядами во всех гаванях мира и ждут, чтобы хоть как-нибудь кончилась забастовка. И опять весело вертится чуть не под носом и мешает идти какое-то суденышко, люди в нем размахивают платками и шарфами и выкрикивают приветствия.

Бремерхафен! Вот старушка «Вера» и прибыла благополучно в гавань и присоединилась к таким же помятым, ржавым, усталым ветеранам, что кружными путями сходятся со всех морей и океанов, изрубцованные шрамами и отметинами после долгих трудных странствий с неопрятными грузами и второсортными пассажирами, которые ведут беспокойную второсортную жизнь и странствуют отнюдь не для собственного удовольствия. И однако, входя в гавань, каждый корабль салютует ей и всем, кто в ней есть, приспуская и вновь поднимая флаг, у каждого на палубе весело играет маленький оркестр, матросы и начальство на посту, все свеженькие, чистенькие, вышколенные, в полном порядке и готовности. Пассажиры «Веры» растянулись цепочкой вдоль борта, но не слишком близко к сходням, чтобы не получилось беспорядка и давки. Как-никак все они — немцы, все заодно, только трое американцев остались поодаль, немного на отшибе. Опять, как в начале пути, с ними почти не встречались глазами, словно не узнавали, не говорили им больше ни слова. Опять на них смотрели как на чужаков, хотя и не так подозрительно и враждебно, как вначале. Просто это было блаженное равнодушие ко всему, кроме счастливой минуты, когда возвращаешься к обычной жизни. Все вскинули головы, всматриваясь в город, в его кровли, все глаза увлажнились, взгляды смягчились от избытка чувств… сильно бились сердца, все внутри дрожало от призрачной радости; непостижимый восторг охватил их, будто они приближались к сияющему алтарю: ведь они готовились вновь ступить на священную землю фатерланда.

День был хмурый, холодный, падал редкий снег. Каждая семья сошлась теснее, особо от остальных; высокий золотоволосый Иоганн стоял подле умирающего дяди, а тот поник в кресле на колесах и лишь изредка открывал глаза и поглядывал по сторонам; маленький Ганс Баумгартнер в своем оранжевом кожаном костюмчике теперь уже не обливался потом, а дрожал от холода; Эльза в белом шерстяном пальто, в белом берете, натянутом на уши так, что не видно было волос, прижимала к себе дорожную сумочку и терпеливо повторяла «Да, мама» или «Нет, мама» на каждый вопрос, который задавала ей мать, иногда по два раза кряду.

— Эльза, а ты собрала все свои шпильки и английские булавки? Ты не забыла носовые платки? Ты все свои чулки собрала? Не потеряла маникюрные ножницы и пилку? Когда мы выехали, у тебя всякого нижнего белья было по шесть штук, надеюсь, до дому все довезешь в целости, ничего не растеряешь… да, еще свитеры…

— Ты не сказала точно, сколько должно быть шпилек, Эльза, — пошутил папаша Лутц. — Может быть, двадцать семь?

— Ой, папа, я уверена, что ничего не забыла, — благодарно сказала Эльза.

— Ну конечно, деточка. А теперь надо радоваться, скоро мы будем дома.

— Да уж, слава Богу! — сказала фрау Лутц, с облегчением меняя тему, поскольку прежняя оказалась для нее невыигрышной. — Остальную часть пути мы проделаем по суше, в отдельном купе, в нормальном европейском поезде, как полагается семье, больше не надо жить бок о бок с кем попало, с какими-то вульгарными личностями, от которых никуда не денешься. Ха! — докончила она с мрачным торжеством, — Это мое последние плаванье. Там, где мы будем жить, Эльза, нет никаких морей и океанов.

— Да, Эльза, — подхватил отец. — И никаких пароходов нет. И йода, и соли. Соль с йодом надо покупать в аптеке. Иначе у тебя появится зоб.

— Постыдился бы! — воскликнула фрау Лутц. — Что ты такое говоришь? Эльза, отец по обыкновению шутит…

— А сколько твоих родичей в Санкт-Галлене страдают зобом? — рассудительно возразил папаша Лутц. — У тети Фоке зоб, и у тети Вильгельмины, и у дяди Вольфганга, и у двоюродного братца Августа, и у твоей родной сестрицы Лотты, и у твоего дедушки по материнской линии…

— Хватит! — вне себя воскликнула фрау Лутц. — Можешь клеветать на свою родню, а на мою не смей!

— Это никакая не клевета, — сказал Лутц. — Эльза, что ты там высматриваешь? Кого ты увидала?