Степан Калита - Сполохи детства

— Я на пробы для кино!

Мужчина поморщился:

— Ну, проходи…

Первым делом он спросил, сколько мне лет.

— Семь, — соврал я.

— В школе учишься? — поинтересовался киношник.

— Да.

— Хорошо учишься?

— Хорошо.

— Задают много?

— Много. — И выпалил: — Ну что?! Я вам подхожу? Возьмете меня в кино?! Я очень хороший! Хорошо учусь! Я смогу сниматься! — В школу я пошел в шесть лет. И уже успел ее возненавидеть.

Видимо, в моем голосе было столько энтузиазма, что очкарик проникся.

— Понимаешь, — помялся он, — мы уже, в общем-то, набрали ребят… Тут же целая комиссия работала. Не только я. Все уже разошлись. Думали, больше никого нет.

— Мне очень надо! Очень надо в кино! — проорал я во все горло, громко, не теряясь — как советовал Саша.

Мужчина помассировал виски.

— Хорошо-хорошо, — сказал он. — Только не надо так кричать… Голова… Позови маму. Я с ней поговорю.

— А мамы нет, — ответил я растерянно.

— Как нет? — удивился он.

— Так. Я один.

— А мама что же?

— Мама не знает, что я пришел…

Некоторое время он внимательно смотрел на меня.

— Сколько тебе лет, ты сказал?

— Семь.

— Да-да, понятно… Знаешь что, — он кивнул. — Твое фото есть в архиве студии?

— Н-нет, — я помотал головой.

— Сейчас мы сделаем твое фото. И включим его в архив. И тебя обязательно пригласят на другую картину.

— Правда? — спросил я недоверчиво.

— Конечно, — заверил он меня, — ассистент режиссера, когда подбирает мальчиков на роли, первым делом просматривает архив. Так что у тебя будет, так сказать, приоритет.

Мы прошли в кабинет, где довольно быстро меня отсняли на светлом фоне — фас и профиль, как снимают уголовников. Затем киношник записал мой телефон. И, сказав, что у него срочные дела, спешно взял подмышку толстый портфель с расползающимися бумагами и удалился.

В нетерпеливом ожидании я провел несколько недель. Мне никто не звонил. И я, расстроенный, понял, что, наверное, этот дядя в очках без конфеток со Студии имени Горького меня обманул.

И вдруг мама сообщила, улыбаясь:

— А ты знаешь, что тебе звонили с киностудии? Тебя берут сниматься в кино.

Меня захлестнуло волной счастья. Вне себя от радости я бросился звонить Сереге — делиться необыкновенным известием. Потом — Саше. Мечта сбылась. И я пребывал на седьмом небе. Саша, правда, был не слишком доволен. Проворчал что-то вроде: «Поздравляю». Слова мамы прозвучали, как гром среди ясного неба:

— С первым апреля, сынок!

Вряд ли она предполагала, как для меня это важно. И конечно, она и представления не имела, что я успел побывать на киностудии, и все это время ждал звонка. Как еще совсем недавно счастье, так теперь меня захлестнула жгучая обида. Слезы хлынули из глаз. Испытывая глубочайшее разочарование, я разрыдался.

Мама была поражена моей реакцией. Пыталась меня утешить. Но безуспешно. Долгие годы потом я вспоминал этот жестокий розыгрыш. Со временем боль ушла. Остались лишь воспоминания. Но как аккуратен я теперь по отношению к фантазиям своих детей. Как боюсь их ранить неосторожно. Душа ребенка — хрупкий цветок. Его надо возделывать бережно. Он может расцвести. А может высохнуть. И человек с сухой душой, которую загубили еще в детстве, будет приносить окружающим только боль и страдания…

Мне уже было лет десять, когда вдруг в самом деле позвонили со Студии имени Горького. Меня звали поговорить о возможности сниматься в кино. А я уже перегорел к тому времени. Мечта во мне погасла, как лампочка. Идти, не идти? Я посоветовался с мамой. И она поддержала меня: «Конечно, идти. А вдруг что-нибудь получится?».

На сей раз снимали не художественный фильм, а документальное кино о каком-то известном революционере. Режиссер счел, что я очень похож на него в детстве.

— Отлично, — воскликнул он, увидев меня, — подрос, как я и предполагал, но это и к лучшему. — Обратите внимание, — сказал он коллегам, — тот же типаж.

— В детстве он выглядел совсем не так, — возразила женщина с пышной прической.

— Это неважно. Нам важно показать героя. Он — герой! — режиссер подбежал, схватил меня пальцами за подбородок и приподнял его. — Герой! — повторил он.

— Ну не знаю, — не унималась женщина.

— Все, это решенный вопрос! — отрезал режиссер. — В конце концов это мой фильм!

Оказалось, что весь процесс, который занял целый день, заключается в съемке одного-единственного кадра. Меня переодели в одежду дореволюционного кроя. Запомнилась жилетка с маленькими кармашками и тяжелые туфли. После чего «героя» установили посреди старинного интерьера. Я должен был локтем левой руки опереться на этажерку, а в правой вытянутой руке сжимать книгу. Поза была до того неестественной, что я боялся грохнуться — и испортить кадр. Между тем, сделали примерно сотню снимков. Вошли они в картину или нет, не знаю. Фильм я не видел. А крошечный гонорар забрала себе мама. Она сказала, что это справедливо, поскольку я, «невозможный ребенок», опять разорвал единственные штаны. И придется, по всей видимости, покупать новые. А у них на это совсем нет денег.