Степан Калита - Сполохи детства

Я так и поступил. С тех пор стычки с Мишкой Хариным происходили постоянно. Он был ребенок-ураган. Сейчас таким ставят диагноз «гиперактивность» и накачивают успокоительным. Раньше с детьми так не поступали. Считалось, что гиперактивность — свойство характера. В принципе, они были правы. Отдельным взрослым гражданам (в том числе, и тем, кто находится в публичном пространстве) седативные препараты совсем не помешали бы. Но их никто почему-то не назначает…

Детям внушали не только гордость за родную страну, но и многие истины, долженствующие определить их поведение в советском социуме. Пропаганда начиналась в детском саду. Воспитатель задавал детям стандартный набор вопросов, и они должны были отвечать.

— Кто знает, — спрашивала Марь Иванна, — почему советский флаг красного цвета?

Ответ на этот вопрос я знал, меня просветила прабабушка, в славном прошлом — революционерка с маузером (я видел фото), и потянул руку.

— Так, Степа…

Я встал, и, задыхаясь от волнения, выпалил:

— Потому что красного цвета кровь рабочих и крестьян!

Марь Иванна была искренне удивлена, но и горда одновременно.

— Молодец, Степа, абсолютно правильно, — сказала она…

В другой раз Марь Иванна напротив — отругала меня. Причем, очень несправедливо. Пренебрежение к хлебу считалось чем-то вроде тяжкого преступления против нравственности — наследие голодного времени. Один из моих согруппников, Дима, оказался настоящей «белогвардейской сволочью». Во всяком случае, именно так я его и назвал. Он не только бросил хлеб на пол, но и оклеветал меня.

— Это Степка хлеб бросил, — сказал он без зазрения совести, — я видел.

— Ах, ты, белогвардейская сволочь! — вскричал я, возмущенный до глубины души, и кинулся на подлого врага с кулаками…

Марь Иванна мой порыв не оценила, схватила меня за ухо и отвела в угол. Там я стоял полчаса, глотая слезы — это было первое несправедливое наказание в моей жизни. И отличный жизненный урок. Лжецу за его поступок ничего не было. Меня же, пытавшегося восстановить истину, воспитательница и слушать не хотела. Я осознал, что, хотя врать нехорошо, подлый человек может уйти от ответственности. А значит, если надеяться не на кого, справедливость могу восстановить только я.

На прогулке я так удачно подставил подлому Диме подножку, что он упал — и расквасил нос. Зареванный, Дима побежал жаловаться воспитательнице. А я — следом за ним. Обогнал его, и первым закричал: «Марь Иванна, я нечаянно, он сам на меня наткнулся».

— Будьте осторожнее, — сказала Марь Иванна. И Дима, мгновенно прекратив рыдать, выпучил на нее пуговицы хитрых глазок. Затем перевел пораженный взгляд на меня. Сам он привык врать и изворачиваться. Но никак не ожидал такого коварства от других…

В меня настолько вколотили почтение к хлебу, что я по сию пору не могу выбросить оставшиеся от батона куски. Они тщательно режутся и сушатся. Поэтому у меня дома всегда полно соленых сухариков… Помню, я испытал настоящий шок, когда внезапно обнаружил во дворике возле дома полбуханки черного. Ее кто-то бросил птицам. Этот «враг народа» вскоре появился. Он был приличного вида, в очках, с портфелем в руке.

— Ты чего, мальчик? — спросил он меня. — Пусть птички поедят.

Я к тому времени отнял хлеб у пернатых и стоял, не зная, что предпринять.

— Это вы… — выдавил я. — Вы им дали?

— Я, — сказал очкарик, пожал плечами. — А что?

— Люди проливали пот, — сказал я, — работали сутками, чтобы собрать пшеницу. Умирали на полях. А вы… — Я осекся, потому что испугался. А вдруг этот «враг народа», для которого труд тысяч советских людей ничего не значит, захочет меня убить — потому что я знаю, что он сделал?

Осознав опасность своего положения, я прижал к себе хлеб и стремглав кинулся прочь. Погони не последовало.

Исклеванные птицами полбуханки я принес домой и положил на кухонный стол.

— Это что такое? — спросила вечером мама, когда пришла с работы.

Я рассказал ей о встрече с «врагом народа».

— Ну, понятно, — мама сунула хлеб мне в руки: — Пойди, и отнеси к помойке. Пусть птицы съедят. А потом придешь — и помоешь стол.

Как громом пораженный, я побрел к помойке. В моей картине мира опять зияла трещина. Но уже формировалась новая картина, в которой хлеб все еще был на почетном месте. И в то же время — по отношению к хлебу людей оценивать было нельзя… Потому что есть и живет с нами бок о бок сытая с детства сволочь, которая никогда на полях не пахала, всегда ела и пила в три горла, и понятия не имеет, каким потом и кровью достается крестьянину хлеб… И это тоже люди, а не «враги народа»…