Елена Сафронова - Жители ноосферы

А вот зачем ты меня спросил, что я еще люблю, кроме эксклюзивных материалов? А я ответила: «Еще мороженое люблю. И пиво». И ты, джентльмен, предложил: пойдем, я тебе мороженое куплю. Или пиво, чего больше захочешь. И с поста отлучился, договорившись о подмене на полчаса-час-полтора (не избежал скабрезных догадок).

Ты, правда, попросил меня об одолжении — мероприятие называлось «Я провожу тебя», но состояло в торжественном шествии в парк, где меньше риска попасться в форме, с дамой и с пивом на глаза начальству. Одолжение — замаскироваться — я тебе оказала.

Уже не вполне юная парочка таскалась по горпарку до прозрачной весенней темноты и обсуждала все на свете. И, как все влюбленные мира, ты начал рассказывать мне про звезды — списав это на юношеское увлечение астрономией! — потом плавно съехал на астрофизику, потом пошли чисто физические гипотезы… Вот тогда я и не постеснялась заявить: «С девушкой, конечно, больше не о чем говорить, кроме как о физике».

Но с чувством юмора у тебя всегда был полный порядок: «Извини, я сейчас перейду к философии». Я хохотала, как истеричка, и ты улыбался, довольный, что поймал меня.

Но ты ведь и сам не заметил, как выложил — вместо секретов теории относительности! — все о нескладывающейся семейной жизни, о хроническом непонимании с женой. Высказал формулу, что лишь тогда в голове твоей структурировалась: «Вот у тебя, например, ум мужской, а характер женский, что бы ты на себя ни наговаривала, — поэтому ты гибкая и понимающая. А у моей жены наоборот — ум женский, короткий, а характер мужской, несгибаемый и властный. И с ней очень трудно». Ты вскрыл нарыв и похолодел — у тебя даже рука остыла под моими пальцами, — знал, что я бываю несдержанна на язык, опасался, что сглазил наше хрупкое родство, ожидал язвительности, сарказма, острого словца. Дурачина ты, простофиля! Что тебе стоило вернуться мыслью в четвертый класс, когда шмакодявка у забора не сдала твой излюбленный ход?! Кстати, говорила ли я тебе?.. Никто до сих пор не знает о существовании дыры в школьной ограде. И никто теперь уже не узнает, ибо во рту у меня кляп, а на шее петля…

Ты остался бесконечно благодарен, что я отделалась несколькими мягкими словами о смирении и несении креста. Но удивился, что я причастна вере. И я поведала тебе о прабабке моей Стефании, Царствие ей Небесное, и о тех уроках, что она вложила в мою шальную башку. Напоследок мы поговорили о православии, так душевно, что из сердцевины твоей вырвалось: «Хоть в монахи уйти, ей-богу!».

Вот тут я тебя и взгрела по первое число: раз уж ты мнишь себя православным, должен понимать, что в монахи с бухты-барахты не уходят, пусть сначала мир тебя совсем отвергнет!

И когда мы лежали с тобой в совсем не монашеской позе, ты прошептал мне на ухо, что с тех пор взял моду в тяжелые минуты погружаться в эдакую медитацию, прислушиваясь к себе и миру: не отвергает ли? Нет, не отвергал, новые соблазны подкидывал… Сизоглазую Инну Степнову, в том числе…

Летом, после того разговора, гуляя с женой и дочкой по набережной, ты столкнулся со мной нос к носу. Уф-ф, какая мерзкая вышла ситуёвина! По вашим лицам было видно, что тебя негромко и зло пилила супруга. Но я была не лучше — косая, растрепанная, явно со вчерашнего, в объятиях некоего типчика с похабной физиономией. Звали его… да какая разница, пришел и ушел… Мы взглянули друг на друга, и обоим стало неловко — бессознательно ускорили шаг. Прости, Илья, ты же не знал главного — незадолго до того мы расстались с Пашкой. Разумеется, я искала чисто бабьего утешения. Не могла же я вырвать тебя из рук твоей благовоспитанной Светланы! Я по семейным вообще не работаю… Вот и шлялась месяца два с кем ни попадя… Не самый плохой вариант — когда ты вроде бы вдвоем, но на самом деле совершенно одна.

Мокрый мой позор… он меня до сих пор мучает. Как и все, что связано с тобой. Да, ты сообразил, о чем я.

Была лирическая ночь бабьего лета на Глинистых озерах, в топком ожерелье торфяной реки Валги, главной водной артерии Березанского края. В сладкие дни последнего тепла на Глинистых озерах собирались клубисты из студий самодеятельной песни Березани и всех соседних городов. Даже из Москвы приезжали. Два дня и три ночи песни пели, водку пили, соревновались в вокализе, в сочинительском искусстве, влюблялись, ссорились, ненавидели друг друга, жарили шашлыки, купались при луне — в общем, отрывались на всю катушку.

Ты подался туда от надоевших домашних свар, вялых, зудящих и злых, как последние комары. Вспомнить студенческую молодость — гитару не брал в руки с выпускного вечера! И посидеть в отдалении от праздной толпы где-нибудь среди болотец, куда ни одна собака не попрется за тобой, погрустить, подумать, по топи побродить, адреналинчику в кровь впрыснуть… Да, да, ты хотел именно этого — полного лесного одиночества, к которому привык еще в нежном возрасте в своем патриархальном Зосимове, где сосны росли среди домов, а лес начинался прежде окружной дороги.