Елена Сафронова - Жители ноосферы

Он глянул через мое плечо на банальные пельмени, булькавшие на плите в ковшике.

— Мать Тереза! Пельмени очень кстати. Но знаешь… я же тебя не за тем ждал.

— За водкой, что ли? — сыронизировала я. — Только под пельмени!

— Водка тоже окажется кстати, — дипломатично подтвердил Пашка. — Только я имел в виду нечто другое…

В движении, каким он сноровисто ухватил немаленькую меня за пояс и перебросил через плечо, скрывалась прапамять предка-воина, набивавшего чужим добром заплечные мешки и седельные торока, а напоследок кидавшего поверх луки красивую полонянку — пригодится! Правым локтем «выбил» дверь в комнату, притормозил только около незастеленной кровати, куда и пристроил пленницу. Молниеносно смотался запереть дверь изнутри и встал на колени около койки, возбужденно дыша:

— Ты что, ничего не поняла? Молчи!.. С тебя станет сказать «нет»! Не поняла, что я в тебя влюбился с первого взгляда, черт побери?!

— Инна! — царапалась в дверь бабушка Софья Кирилловна, соседка, ровесница Первой Мировой. Царапалась давно, деликатно и неотступно. — Инна! Твои пельмени уже давно выкипели! Вода залила газ! Хорошо, что я учуяла запах и выключила конфорку! Инна, нельзя так невнимательно относиться к делам!

— Спасибо огромное, Софья Кирилловна! — отвечала я слабым голосом. — Спасибо, что выключили газ. Извините за беспокойство. Я сейчас все приберу. Простите!

Выйти в коридор я стеснялась — казалось, прожгу блудливыми и радостными глазами дырку в обоях.

— Там говорят про пельмени? — зашевелился рядом Павел Грибов, ревнитель высокого искусства и потрясающий знаток искусства любви. — Послушай… я боюсь спугнуть твои блаженные мысли — а что они блаженные, видно по лицу, — но, может быть, настала пора пельменей?

— Ты вообще кто? — спросила я, подпирая щеку локтем, локоть — подушкой, сворачиваясь на разбомбленной постели калачиком и глядя, как ест он — бес-искуситель, эстет, организатор поэтических вечеров, ненавистник пошлости и масскульта, противник журналистики, великолепный любовник, тезка отца моей дочери. Больше я про него ничего не ведала.

— Я вообще поэт, — исчерпывающе ответил Павел Грибов и схлебнул с тарелки бульон, как купец с блюдца чай. — А ничего нет поесть?

Я немножко испугалась. Приготовила и подала все, что было в пакетах с продуктами. И повторила свой вопрос.

— Что тебя интересует? Ты что, на работе? Я поэт.

— Голодный поэт, — не удержалась от легкой колкости вечно бдящая во мне журналистка Степнова. — Это все, что я могу о тебе знать?

— Нет. Еще ты можешь знать — должна знать — что я тебя люблю.

И два последующих месяца Грибов мне доказывал, насколько сильно он меня любит.

В горизонтальном положении ничего, выходило убедительно, а в вертикальном… в вертикальном положении при мне Пашка оказывался либо сразу после прихода в гости, либо непосредственно перед уходом. Третьего не дано — он ведь умел кушать лежа. Уходов Грибова было арифметически столько же, сколько приходов, но мне почему-то казалось, что первых гораздо больше. Потому что гораздо чаще я жила без него, чем с ним. Потому что ритм появлений любовника был прихотлив и не поддавался моим потугам разгадать его. Потому что и в «Перадор» он меня приглашал далеко не всегда. По его словам, он там торчал почти каждый вечер… пардон, не торчал — работал. Но мне на Пашкину работу позволялось приходить лишь с его разрешения. О бабкиной квартире, имении Павла Грибова в Марьиной Роще, я только слышала. В гости меня туда не приглашали никогда. Тем более — не предлагали пожить. А себе, любимому, ко мне на Сухаревку он позволил приходить по своему желанию. Но даже от редкого присутствия Павла Грибова в моей сухаревской коммуналке стало шумно и… волнительно.

Что греха таить — я почти влюбилась в Пашку. Чтобы говорить с ним на одном языке, я бессознательно изменила свою речь — стала чаще употреблять стихотворные цитаты, поминать фамилии великих. На эти усилия Грибов взирал весьма снисходительно, а прочитанные мною строчки оценивал: «Хороший текст!» или, чаще: «Плохой текст!». Ему как раз не нравилось, что я стараюсь приобщиться к поэзии — ее он считал своей вотчиной. И, конечно, речи не могло быть, чтобы посвятить мне стихотворение, даже шуточное.

— Я пишу ни о ком и ни для кого. Разве только о себе, — предупредил меня Грибов едва ли не в первую ночь. И всякую встречу возвращался к этой теме.

А когда я начитала Пашке кое-что из Багрянцева (мне, любимой), он скривился: