Захар Оскотский - Зимний скорый

От красного уголка в этой глухой комнатке без окон остались два щита на стенах: один с картинками из жизни семьи Ульяновых, другой — с портретами маршалов Великой Отечественной. А середину комнатки, под лампой, уже занимал здоровенный стол, сколоченный из досок, вроде того, что был у Димки на диорамном участке, так же заваленный обрезками ватмана и пестро выпачканными в красках тряпками. Пахло скипидаром и ацетоном. Видно, Димка здесь обосновался всерьез.

— Садитесь, садитесь! — Димка вытаскивал из-под стола табуретки.

Сердце сжималось от его торопливой предупредительности.

Димка уселся первым. Быстро, выжидающе взглянул на Марика, на Григорьева. И — болезненно потянулась тишина. Димка, особенно бледный в ярком свете, с темными кругами под глазами, смотрел на них и ждал. А они молчали.

Григорьев успел заметить, что стол здесь не сравнить с тем, прежним. У этого доски и обструганы были кое-как, и сбиты неровно…

И тут спокойным голосом заговорил Марик. Он стал рассказывать, как они с Григорьевым утром заехали к Стелле, забрали у нее белье и прочее, что она приготовила для Димки.

В действительности пробыли они у Стеллы всего-то минут двадцать, а сумбурный разговор с ней занял того меньше, потому что она суетилась, собирая и заворачивая всякие мелочи. Но в обстоятельном пересказе Марика разговор этот получился несравненно более толковым, чем на самом деле. Там, возле Стеллы, вертелась еще Катька, и теперь Марик подробно сообщал, как выглядит Катенька и что она просила передать дяде Диме.

И на Димку, который постоянно получал от Стеллы письма, сам недавно виделся с ней и прекрасно всё знал без Марика, этот нудный рассказ подействовал самым лучшим образом. Димка успокоенно заулыбался, прищурился с прежней ехидцей. Сказал про Катьку:

— У-у, засранка! По ней больше всех соскучился.

Марик, продолжая говорить, начал выкладывать на доски стола то, что привезли. И Григорьев с готовностью присоединился. Марик говорил: «А вот — сигареты». Григорьев добавлял: «А еще — носки».

Димка деловито кивал:

— Ага, это в комнату возьму. Это — здесь оставлю. Ой, ну куда она столько пирожков напекла!

Всех троих окутало теплое облако умиротворения. Григорьев положил на стол те самые две бутылки «старки», завернутые в тренировочные брюки и рубашку:

— Вот тебе костюмчик спортивный, вместо пижамы. И лекарство от простуды. Спрячь.

— Ты что, спрячь! — засмеялся Димка. — Он развернул бутылки и поставил их в центр стола. — Сейчас оприходуем!

— Нам уходить надо, — тихо сказал Марик. — Нас лейтенант пропустил на сорок минут.

Теплое расслабляющее облако точно сорвало порывом ветра. Димка вскочил с перекошенным лицом, грохнулась табуретка.

— Какой лейтенант?! Молодой, внизу? Санька? Пошел он в задницу! Сегодня Пал Иваныч старший! Сейчас!..

Димка вылетел из комнаты, а Григорьев на всякий случай убрал бутылки со стола. Через несколько минут Димка вернулся вместе с пожилым милицейским капитаном. Тот, не здороваясь, хмуро посмотрел на Григорьева и Марика, потом на разбросанные по столу вещи и снедь. Хрипло сказал, обращаясь к одному Димке:

— Ладно, сидите. До шести… — Шагнул через порог и уже из полутьмы коридора скрипуче добавил: — Дверь заприте. И — по-тихому. А то к вам набегут.

Димку трясло от торжества:

— Я ж говори-ил, Пал Иваныч разрешит! — ликовал он, запирая дверь. — А то — сорок минут! Гаденыш, сявка!..

Он взглянул на сумрачные лица Григорьева и Марика, осекся. Тихо подошел к столу, опустился на табуретку. Опять улыбнулся невыносимой смущенной улыбкой:

— Вот так. А вы что думали?..

Потом пили еще ледяную с мороза «старку» из майонезных баночек. Закусывали пирожками с капустой и с домашним вареньем (Стелла и Катька напекли их целый мешок). И Димка рассказывал:

— Здесь ничего, жить можно. Вот в «Крестах», действительно, жуть. Хотя мне и там повезло: в камеру аристократов попал. Это, по-тюремному, кто за хозяйственные преступления залетел. Соседи были — зашибись: главный инженер станции техобслуживания, замдиректора хладокомбината, в таком духе. Нормальные мужики. А вот условия… Говорят, при Ежове лучше содержали. Камера на шестерых, койки в три яруса по две, а набивают двенадцать человек, половина на полу спит. Духота смертная, параша тут же. А кормежка… Селедка — тухлая, капуста — смердит, картошка — черная.

Григорьев и Марик молчали.

Димка приоткрыл в недоброй усмешке свои волчьи клыки: