Захар Оскотский - Зимний скорый

— Нет, — пытался возражать Григорьев, — ты не прав.

— Еще как прав! Тебе хоть известно, к кому она сбежала?

— Ну, она написала… Я его знаю немного. С соседней кафедры, доцент.

— Старый?

— Ну, пожилой. Лет сорок пять.

— Значит, из-за денег! — решительно сказал Димка.

— Ну, при чем тут деньги? Просто мы с ней всегда жили разными интересами.

— Ой, не смеши! Ну какие У БАБЫ — интересы!

Они долго сидели, пили. Потом Димка хмуро рассказывал о себе:

— Почему не уволился? А куда я пойду? В клуб какой-нибудь, транспаранты писать «Решения съезда — в жизнь», да афиши рисовать для киносеансов? За семьдесят рублей? Да и что уходить: этот, с железными зубами, блокадник, дело закрыл, всё вроде притихло… Директор, правда, крысится. Как будто не он меня сдать пытался, а я его. И с моими ребятами, на кого наряды выписывал, тяжко стало. Не выдали меня, молодцы, а чувствую — противно им. Да кому не противно станет, если через допрос протащат?.. А те, что стучали, суки, от меня вообще по углам прячутся. Я и сам их стараюсь обходить, а то, боюсь, не выдержу, залеплю в морду.

— В бригадиры-то перевели?

— Перевели, по заявлению, — Димка махнул рукой. — Да тоже по-дурацки. С временным исполнением обязанностей начальника цеха. У нас один парень из планового отдела на заочном в экономическом учится, скоро на диплом уйдет. Директор сказал: вот, вернется он после защиты и примет цех. А ты — потерпи напоследок. Ну, я ж теперь обосраный, терплю.

Как ни был Григорьев оглушен собственной бедой и дурным спиртом, в мозгу струйкой пролился холодок тревоги.

— Димка! — сказал он. — Что ж получается: директор на тебя злится, а сам заставляет еще в начальниках послужить?.. Димка! Ты, когда заявление в бригадиры писал, ему грозил? Помнишь, ты кипятился на их аферы?

— Да всякого наорал, конечно, — хмуро ответил Димка. — Так я ж какой заведенный был! Тебя бы в «Большой дом» стаскали… И про ихние трудовые соглашения орал. Что не советую больше меня топить, а то могу кой-кого с собой утянуть, барахтаясь. Мне-то известно, как они торгашам на квартирах и дачах Эрмитаж делают. К заказчикам в Баку-Тбилиси, бригады целые посылают в командировки.

— Димка! — ужаснулся Григорьев. — Черт тебя за язык тянул!

— А что ж мы, по-твоему, сапоги у всяких сволочей должны лизать? Ах, спасибочки, что вы, сволочи, нам, людям, еще дышать позволяете!

— Димка! — закричал Григорьев. — Увольняйся, беги оттуда!

Молнии трещин, расколовшие мир и для других пока невидимые, резали, резали предчувствием беды.

Димка отмахнулся:

— Во, ты тоже паникер стал, вроде Тёмы. Беги! Я на комбинате свое дело делаю. И получаю уже, как бригадир, законные четыреста… Правда, — Димка запнулся, — если честно, диорамы эти мне уже надоедать стали.

— А чего бы ты хотел?

Димка подумал, подумал. Ухмыльнулся:

— Мало ли, кто чего хочет! Я бы, может, в свободные художники хотел. Есть ребята: сидят сторожами, вахтерами, за копейки, а сами — рисуют. На выставки не пускают их, так они по квартирам свои выставки устраивают, друг для друга. Я видел, интересно… — Димка нахмурился: — Был бы один, может, к ним и пошел бы. А так — не могу в нищету бухнуться. Я ж семейный, на мне Стелка с Катькой… Ничего, сколько терпел в начальниках, покручусь еще годик. А цех сдам, останусь с одной бригадой, — всё и рассосется.

Вдруг лицо у Димки просветлело:

— Я — семейный, зато у нас теперь ты холостой! Сво-ободный, как ветер! Еще горюет, мудила, счастья своего не понял. А ну, наливай за свободу!

На следующее утро он сидел напротив Нины за столиком в небольшом ресторане. Ленинград — не Париж, но в будний день, сразу после открытия, и здесь в ресторанах бывает достаточно свободно и тихо.

От димкиного «чистейшего спирта» разламывалась голова, даже глаза болели. И к горлу из желудка отдавало канифолью. Поэтому вначале сидел отупевший. Пытался завестись («Дрянь, шлюха, устроила всё, как в пошленьком анекдоте!»), но похмелье раздавливало чугунным прессом, и он молчал.

А Нина не понимала его спокойствия, нервничала. Потом стала беззвучно плакать, отворачивая лицо к стене, ловя слезы в платочек. Прекрасные голубые глаза, конечно, тут же покраснели, веки распухли. Но темная тушь на длинных ресницах не размазывалась. И он почему-то думал об этой туши: если она не растворяется, как же смывают ее женщины?

Понемногу разговорились, тихо, вполголоса. И — самое удивительное — говорить оказалось словно бы не о чем. Всё решили быстро.