Захар Оскотский - Зимний скорый

И Нина после защиты диссертации как-то сникла. Когда он прилетал, жаловалась на скуку, не хотела сидеть дома. Они ходили в кино, в театр. Должно быть, она тоже ощутила выход на равнину. Еще болезненней, с более острым испугом, потому что ее предыдущее уж точно казалось ей подъемом. У нее тоже наступало состояние стабильности, только иное, чем у него, — не требующее напряжения, не изматывающее. Оно оставляло ей, несмотря на заботы о дочке, достаточно нерастраченных сил и пустоты. Порой она уже и раздражалась на него, такого не было с дней распределения. Вдруг обижалась из-за пустяков, не хотела разговаривать. Он не сердился. Он даже сочувствовал ей, наблюдая, как она томится. Сочувствовал — и ничем не мог помочь.

Он вспоминал, как бился когда-то над ее тайной. Теперь ему казалось, что он вполне ее понимает. Продолжал ли он любить? Он себя успокаивал: после семи лет супружества о любви нет и речи, остается привычка. А разве не привык он к ней, к ее характеру, ее телу? Слава богу, успокоенный ее телесной холодностью, он в конце концов перестал ревновать. Только иногда, в минуты ее хорошего настроения и разговорчивости, вдруг царапали по сердцу прорезавшиеся в ее голосе ироничные интонации «полубогов».

И еще томило что-то, совсем уж нелепое. Как будто неловкость перед друзьями. Ведь тягостное однообразие его жизни не только приносило усталость и пугало душу. Оно давало и защищенность: семья, работа, твердый заработок под двести. А ребят вовсю мололи шестерни 1974-го.

Марик звонил иногда, скучным голосом спрашивал:

— Ну, как дела?

— У тебя-то что?! — кричал Григорьев в трубку. — Устроился на работу или нет?

— В четырех местах… побывал, — отвечал Марик. И в другой раз: — В шести. — А через неделю: — В восьми. Когда десять пройду, отметим. Юбилей.

— Да как они могут отказывать?!

— Ладно, — скучно говорил Марик, — это не по телефону.

— Так давай встретимся, пока я в Ленинграде!

Тихий, дальний голос Марика в трубке:

— Потом. Сейчас не могу. Не смогу.

А Димке он звонил сам и никак не мог застать, ни вечером дома, ни днем в конторе его комбината. Если изредка Димка и оказывался у телефона, всё равно разговор не получался. Димка отвечал, словно подпрыгивая на бегу, словно за ним гнались:

— Семь мастерских по разным площадкам… С утра до вечера, а ты думал!.. Иногда и ночую где-нибудь… Потому что заработать тоже надо! Ладно, это не по телефону… Мать подвела — опять в больнице. Совсем скопытилась старуха…

— Может, помочь надо?! — кричал Григорьев.

Так и получалось каждый раз, что с Димкой, что с Мариком, — не разговор, а крик.

— Ничего не надо! — отрезал Димка. — Ну всё, я побежал, привет семье!..

Собрало их вместе неожиданное и неожиданно. В середине марта Димка позвонил сам. Незнакомый, замедленный голос:

— Мать померла…

— Господи!

— Приезжай, поможешь хоронить. Послезавтра в десять. Больница Мечникова, у Пискарёвки…

Утро выдалось уже по-настоящему весенним: застоявшийся с ночи легкий морозец, хрусткий ледок на лужах. И ярко-синее небо, и огненный восход, обещавший днем тепло и капель. Воздух был таким, каким он бывает в Ленинграде только весною и только с утра — холодный, очищенный от пыли, прозрачный, как оптическое стекло. Самые дальние дома и предметы виделись с необыкновенной резкостью деталей и яркостью красок.

А Григорьев — отыскивал морг среди разбросанных в парке корпусов больницы. Ноги ступали по расчищенным до асфальта дорожкам, как по вязкому. Конечно, он мало знал умершую Александру Петровну. Не то чтобы с особенной силой было жаль именно ее. И всё же, тягостно сдавливало грудь. Он шел хоронить первый раз в жизни. Умерла мать Димки, его друга-ровесника.

Ребята и девушки в белых халатах, студенты мединститута, весело перебегали из корпуса в корпус прямо по газонам, по грязноватому, просевшему мартовскому снегу…

Увидел внезапно: темно-кирпичное низкое здание и перед ним — Димку. Сперва одного Димку, стоявшего — руки в карманы — в старом нейлоновом пальто и шапке-пирожке, надвинутой на лоб. Димка, заметив его, не шевельнулся, только встретился на миг взглядом и медленно отвел глаза.

Тогда, словно в фотографическом растворе, проявились остальные люди. Их было много. Они стояли перед зданием группками, тихие, малоподвижные. И за Димкой собралась такая же группка. Марик, похожий на нахохлившегося черного воробья (глаза испуганные, а губы так и застыли — трубочкой). Три старушки. Трое, нет — четверо — каких-то незнакомых парней. А чуть в сторонке — еще одна женщина, маленькая, в темном пальтишке и по-старушечьи повязанном шерстяном платке. Григорьев сначала и не понял, что она тоже с ними. И лишь когда подошел, когда уже встал рядом с Мариком и машинально глянул в ее сторону, получил ошеломительный, чуть с ног не сваливший толчок в сердце — Стелла!..