Виктор Ремизов - Воля вольная

Кедровка увидела, взлетела озабоченно на макушку сухой листвяшки и разоралась на весь распадок. Степан прошел пару поворотов среди больших, размером с дома, обломков скал и, вздрогнув, совсем рядом услышал Карама. Замер. Карам лаял азартно, как по медведю, но не грубо и зло, а с мелким отчаянным подвизгиванием… Лай внезапно оборвался. Степан нахмурился нечаянному страху, снял карабин с плеча, постоял, прислушиваясь, потом аккуратно выглянул из-за скалы. Карам лез по упавшей на склон нетолстой березе. Как канатоходец шел. Степан крякнул с досады. Пес глянул на хозяина, не удержался и шмякнулся вниз в темные лопухи бадана. На листвяшке, на ее тонкой макушке притулилась белочка. Молоденькая, не вылинявшая, как следует.

Степан надел карабин на плечо и снова двинулся вниз по тропе. Карам нервно качнул хвостом, и взлетел вверх по заросшему мхом склону, откуда до белки было не больше метра, взвыл отчаянно, готовый прыгнуть, приплясывая и оскальзываясь.

Стали попадаться первые елочки, сначала они непривычно выделялись среди голых лиственниц, но вскоре уже тропа втянулась в густой ельник. Под ногами пружинила вековая хвойная подстилка, длинные и широкие ветви цеплялись за одежду. Под любым деревом можно было надежно укрыться.

Елка нигде не росла в их краях. Слишком северно и сурово было, а здесь, из-за горячих источников, не просто росла, а и выглядела очень здоровой. Наверное поэтому и озеро называлось Еловым.

Степан пересек большую поляну с высокой травой и спустился к воде. Отсюда, с северной оконечности открывался самый красивый вид. Озеро лежало в узкой долине с крутыми лесистыми склонами. На юге, откуда впадала Теплая, поднимались островерхие заснеженные вершины Джуг-джура.

Карам уже сидел возле их старого костровища, присыпанного снегом. Степан повесил рюкзак на сук и полез в горку, в ельник, нашел свой лабазок, где хранились чайник, ведро, топор, ножовка… Взял, что надо было, и вышел на озеро. Постоял, осторожно пробуя лед, присел, ударил обухом по льду. «Бо-о-у-у-ум!!!» — разнеслось просторно. Еще ударил: «Бо-о-у-у-ум!!! Бо-о-у-у-ум!!!» — громкое, глубокое эхо неслось по долине.

Степан слушал завороженно. Оставил ведро с торчащими из него удочками, подобрал окатыш с рябчика размером и бросил его вверх и вдаль. Камень ударил в блестящую на солнце гладь, высоко подпрыгнул, ударил еще и еще, и покатился, затихая дробно… Первое касание льда дало будто выстрел из пушки гулкий удар по окрестным горам, второй отскок, третий… звуки множились быстрым эхом, нарастали, налетая друг на друга. Озеро, как огромный ледяной там-там, кричало многоголосо, зло и бесстрашно!

Степан пробил лунку, размотал удочку с двумя самовязанными мушками — рыженькой и черной — на хариуса. Подергал — не клевало. Лег на лед, заглянул в лунку, прикрываясь от солнца. Хариусы были. Некоторые подплывали совсем близко к висящей в воде приманке и, замерев на мгновенье, отплывали в сторону. Степан покачал-пошевелил мух — одна рыбка посунулась ближе и, не тронув, отплыла в сторону. Степан, мелко тряся рукой, положил на дно сначала черную, потом… как только рыжая муха коснулась дна, серебристая тень метнулось к ней, и Степан, проворно вскочив на колени, вытянул на лед харюзка.

Он был маленький, меньше ладони, чуть толще большого пальца. Они все здесь были такие. Тугорослые, редко когда попадался на вершок больше. Серебряный, со светло-серой спинкой в мелкую разноцветную крапинку. Пустил рыбку в ведро с водой. Опять лег на лед. Рыбки брали со дна и лучше на рыжую, но иногда он вытаскивал сразу две, приговаривая «Ох, вы!» и прижимая их к груди. Когда в ведре мелькало уже десятка два темных спинок, стал наживлять налимьи уды, как называл их дед. На большие крючки насаживал харюзка за спинку и опускал на глубину.

Закончив с удочками, вернулся в лагерь. Бурундук выскочил из балагана и, зацвиркав, улизнул под елку. Разгреб кострище от снега, надрал сухих еловых веточек вместе с прядями лишайника. Запалил. Огонь затрещал, пожирая легкое топливо. Глухаря порубил в котел и закурил.

Солнце уходило за гору, противоположный берег был уже синевато-сумрачный, подсвечивались только заснеженные хребты на юге. Еловое пело само себе. Лед, остывая, лопался через все озеро и его пугающе-громкий гулкий треск рвался от берега к берегу, долго метался эхом между хребтами и, наконец, улетал в вечернее небо. И тут же стреляло и выло еще — будто гигантская хрустальная ваза лопалась и лопалась в замедленной съемке — непрерывный небесный гул витал над Еловым.