Дэвид Митчелл - Блэк Свон Грин

– Спасибо…

Мурашки побежали по моим ногам.

Мадам Кроммелинк вела себя так, словно я уже давно ушел.

***

Пчелы, опъяненные запахами лета, кружили вокруг цевтов лаванды. Пыльный Вольво все еще стоял в гараже и все еще нуждался в мойке. Я не сказал родителям, куда пойду сегодня. Рассказать им о мадам Кроммелинк значило бы а) признать, что я Элиот Боливар, б) отвечать на вопросы о том, кто она такая – а я и сам не знаю, кто она такая, в) получить выговор за то, что докучаю старой леди. Детям не положено ходить в гости к старым леди, если только это не их бабушки.

Я надавил на кнопку звонка.

Эхо перезвона долго рикошетило внутри «дома священника».

Никого. Может, она ушла на прогулку?

Ее дворецкий на прошлой неделе открыл довольно быстро.

Я воспользовался дверным молотком, уверенный, впрочем, в том, что это бессмысленно.

Я несся сюда на велике, как угорелый, потому что опаздывал – на тридцать минут. Надо полагать, Мадам Кроммелинк очень серьезно относится к пунктуальности. Похоже, я зря старался. Я даже взял «Старика и Море» Хемингуэя из школьной библиотеки, потому что мадам Кроммелинк упомянула его во время прошлой беседы. (аннотация к книге гласила: «Старик и Море» заставил всю Америку плакать, когда книгу читали по радио». И я не мог понять – почему? Это всего лишь рассказ про старика, который поймал гигантскую сардину. Неужели американцы такие плаксы?). Я потер лепестки лаванды пальцами и вдохнул их запах. Запах лаванды – мой любимый, после запаха корректора и жареного бекона. Я присел на ступеньки, думая о том, что делать дальше.

Июльский полдень зевнул.

На раскаленном асфальте блестели миражи, когда я ехал сюда по Вэлланд роуд.

Было тепло и тихо, и я чувствовал, что засыпаю прямо на этих горячих ступеньках.

Маленькие муравьи…

Дверной засов щелкнул, как затвор винтовки, и на пороге показался дворецкий.

– Ты вернулся. – Сегодня он был одет в майку для гольфа. – Не забудь снять обувь.

– Спасибо. – Пока я расшнуровывал кроссовки, я услышал музыку – пианино и тихая скрипка. Надеюсь, мадам Кроммелинк не пригласила еще кого-нибудь. Три человека – это уже слишком много. Лестница явно нуждалась в ремонте. Синяя гитара лежала на сломанном стуле. В безвкусной, пошлой раме висела все та же картина – задерганная женщина топталась по болоту. И снова дворецкий отвел меня в «комнату света» (я огляделся. Это была просто комната с большими окнами – никакого света). Пока мы шли по дому, мы открыли и закрыли столько дверей, и прошли сквозь такое количество комнат, что я поневоле задумался обо всех тех дверях и комнатах, которые встречались и еще встретятся в моей жизни: палата в родильном отделении, классные комнаты, палатки, церкви, офисы, отели, музеи, дома престарелих и, наконец, комната, в которой я умру (инетересно, она уже существует? Или, может быть, ее еще даже не построили?). Машины – это тоже своего рода «комнаты», у них ведь есть двери. Лес – тоже комната: небо – его потолок, а расстояния – стены. Матка – это комната в животе у матери. Могила – комната в земле.

Музыка становилась все громче – мы приближались.

В углу «комнаты света» стоял странный, старинный аппарат, похожий на фантазию Жюля Верна, с множеством серебряных кнопок, переключателей и огромной медной трубой, похожей на морскую раковину. Мадам Кроммелинк сидела в своем плетеном троне, откинувшись назад, с закрытыми глазами и слушала. Как если бы музыка была теплой ванной (на этот раз я знал, что лучше молча подождать, поэтому просто сел на диван). Игла скользила по виниловой пластинке. Классическая музыка. Никаких шумов и дерганных ритмов, ничего такого, что мистер Кемпси обычно заставляет нас слушать. Эта музыка была другая: заботливая и мягкая, печальная и величественная, мрачная и чистая. Но если и существуют правильные слова, то музыка не нуждается в них.

Пианино затихло. Флейта присоединилась к скрипке.

На столике, рядом с креслом Евы Кроммелинк лежали десятки страниц – неоконченное письмо. Должно быть, она включила музыку потому, что не знает, как продолжить его. Большая серебряная ручка лежала на неоконченной странице. Я боролся с соблазном подойти и прочитать письмо.

Игла прошла свой путь по винилу и вернулась в свою колыбель – музыка затихла.

– Безутешность так утешает. – Сказала мадам Кроммелинк. Она была не очень-то рада видеть меня. – Что это за реклама у тебя на груди?

– Какая реклама?

– Эта реклама, на майке!