Дэвид Митчелл - Блэк Свон Грин

– Пугало?

– Пугало. Точно. И я ему говорю: «Иди до черта, Уилли, наши души, может быть, и питаются поэзией, но семь смертных грехов тоже нуждаются в пище». Он согласился со мной. Поэты умеют слушать, когда трезвы. Но писатели, – Мадам Кроммелинк сморщилась, – они все шизики, психи и лжецы. Генри Миллер останавливался в наших краях, в Таормине. Свинья, потная свинья. И Хемингуэй тоже. Ты ведь знаешь, кто это?

Я слышал о нем, поэтому кивнул.

– Но самые свинские свиньи на этой ферме – это кинорежиссеры. Пфффф. Маленькие Зевсы своих маленьких вселенных. Ведут себя так, словно вся жизнь – это их фильм. Чарльз Чаплин тоже, он был моим соседом в Женеве, жил на другой стороне озера. Очаровательный маленький Зевс, и все же – один из них. Художники? Они выжимают краски из своих сердец, чтобы писать картины. Но в их сердцах не остается красок для людей. Взять хотя бы этого Андалузского козла, Пикассо. Его биографы просили, умоляли меня рассказать о нем что-нибудь, предлагали деньги, но я сказала им: «Идите до черта, я вам не музыкальный автомат – я не начну петь, если в меня бросить монетку». Композиторы? Мой отец был композитором. Вивиан Айрс. На ушах его были музыкальные ожоги. Я, или моя мать, он почти не слушал нас. Он был очень известен в свое время, но сейчас он забыт – его сняли с репертуара. Он был сослан в Зедельгем, городок южнее Брюгге. Моя мать имела там кое-какую недвижимость. Мой родной язык – фламандский. Как ты, наверно, уже понял, английский – это не самый ловкий язык для меня, слишком много артиклей и нелепых окончаний. Ты думаешь, я француженка?

– Я кивнул.

– Я из Бельгии. Это проблема бельгийцев – нас вечно путают с нашими шумными и занудными соседями. Смотри, животное! На газоне! Рядом с геранью…

Мы наблюдали за белкой, она двигалась рывками. И вдруг – исчезла в кустах.

– Посмотри на меня. – Сказала мадам Кроммелинк.

– Я смотрю.

– Нет. Не смотришь. Сядь здесь.

Я сел на ее скамейку для ног (у меня появилось подозрение, что мадам Кроммелинк не просто так наняла слугу – похоже у нее что-то не так с ногами).

– Хорошо.

– Не надо прикрываться своим «хорошо». Ближе. Не бойся, я не откусываю головы мальчикам. Во всяком случае, не на полный желудок. Смотри.

Есть такое правило: нельзя слишком внимательно разглядывать лицо человека. Мадам Кроммелинк хотела, чтобы я его нарушил.

– Ближе.

Я почувствовал запах пармских фиалок, ткани, какого-то янтарного парфюма, и еще – запах гниения. Старая женщина превратилась в это. Дряблые мешки под глазами, обвисшие веки, слипшиеся ресницы. Сети красных каппиляров, похожие на лабиринты, на карты рек, пронизывали ее мутные, пожелтевшие глазные яблоки. Макияж, как мука, как пыль, покрывал ее мумифицированную кожу. Костлявый нос почти провалился внутрь черепа.

– Ты видишь красоту? – Чудовище заговорило каким-то страшным голосом.

Я сказал «да» из вежливости.

– Лжец! – Чудовище откинулось назад в кресло и снова превратилось в мадам Кроммелинк. – Сорок, тридцать лет назад – да. Мои родители создали меня классическим способом. Как гончар – вазу. Я выросла в девочку. В зеркале мои прекрасные губы говорили моим прекрасным глазам: «ты – это я». Мужчины шли на любые уловки, ввязывались в драки, поклонялись и обманывали, бросали деньги на ветер – и все ради меня, ради того, чтобы завладеть моей красотой. Это было золотое время.

В одной из дальних комнат кто-то стучал молотком.

– Но человеческая красота опадает с нас так же, как листья – с осеннего дерева. Очень сложно заметить момент, когда это начнется. Ты говоришь себе: «нет, я просто устала», или «это был плохой день, вот и все». Но потом ты уже не можешь спорить с зеркалом. День за днем, день за днем красота опадает с твоего лица до тех пор, пока ты не становишься похожа на vieille sorcière, на злую ведьму из сказки, которая использует косметические зелья для того, чтобы скрыть свое уродство. И люди говорят: «ты все еще красива!». Они относятся к тебе снисходительно, они льстят тебе, но лишь для того, чтобы избежать неловкости. Корни красоты всегда подтачивает… – Мадам Кроммелинк откинулась назад, в свой скрипучий трон, уставшая. – Как вы называете улитку без краковины?

– Слизняк?

– Жадный, ненасытный слизняк. Где, черт возьми, мои сигареты?

Пачка упала ей в ноги. Я поднял ее и передал мадам Кроммелинк.

– Уходи. – Она смотрела в сторону. – Возвращайся в следующую субботу, в три часа. Я расскажу тебе больше причин, почему твои стихи плохие. Или не возвращайся. И продолжай писать такие же стихи. – Мадам Кроммелинк взяла в руки книгу Le Grand Meaulnes (*«Большой Мольн»*) и начала читать. Ее дыхание было похоже на тихий шепот, и я подумал, что она, наверно, больна.