Лариса Кравченко - Земля за холмом

И когда после полудня пятнадцатого прогрохотала по лестнице, сбегая из своей комендантской, внутренняя русская охрана — из служащих Военной миссии и испарилась внезапно вся внешняя охрана — из японских солдат, они все еще не знали, что происходит, только видели — выход свободен. Но это опять могла быть хитрая японская провокация, чтобы расстрелять их. И только когда они выбрались в город, осторожно, по одному — Гена Медведев и другие — и увидели город, каким стал он, оказалось, это — победа!

А дома, на улице Железнодорожной, горели брошенные японские грузовики, и кто-то сбивал замки со станционных пакгаузов. Сахар сыпался в жирную дорожную грязь, а японцев это просто не касалось — они капитулировали!

Только что вернулся в город состав консульства СССР, тоже интернированный, вывезенный японцами в Чаньчун. И пока это — первая ячейка идущей Советской власти, и хозяйский глаз ее — сохранить город! Потом будет написано в отчетах: «…по инициативе Отдела молодежи при Обществе советских граждан в Харбине, под руководством консульства»… — организация охранного отряда.

Мотаются по городу трофейные грузовички, алый флаг бьется над крышей кабины, и Гена Медведев с красной повязкой на рукаве, мандатом и маузером летит занимать объект. Гена Медведев, и Нинкин брат Анатолий, и корнет Гордиенко — личности в Лёлькином понимании несовместимые, — все-таки это так! Только Юрке не достанется стрелять и охранять в ту героическую эпоху — школьников не берут в отряд, к сожалению!

Штаб охраны. Розовая школа на Казачьей. И первый пойманный японский смертник, сидящий в комендантской на полу на коленках и упорно не желающий вставать, хотя его и поднимают под руки ребята из штаба.

Смертник пригибает голову, возможно, предполагая, что ее отрубят ему сейчас его самурайским мечом! Кстати, меч этот, окровавленный, лежит на столе как вещественное доказательство. Патруль схватил смертника в Модягоу, когда тот бежал по улице и рубил направо и палево, одержимо, кто ни попадет. Допросить его оказалось невозможным, он считал себя уже умершим и ни на что не реагировал. Ребята заперли его в пустом классе до прихода Армии.

Оружие, сваленное в классах, первое добытое с бою оружие, когда разоружали полицейские участки, и оставшаяся там по долгу службы напуганная маньчжоуговская полиция рада-радешенька была, что есть кому сдать, наконец, опереточного вида сабли и маузеры и ринуться по домам к своим женам и детям!

Винтовки, набранные по школам, учебные «мексиканки», Лёлькина винтовка, нашедшая наконец достойное применение. Только не все ребята умеют стрелять из нее (в «розовой школе» не проходили военный строй). Здесь-то и пригодились эмигранты-студенты в своих черных, российского образца тужурках и асновцы со Второй Сунгари, что добирались в Харбин в набитых японцами поездах. Правда, на вокзале их разоружила жандармерия, но все-таки это — сила, боевая и обученная, когда так мало в отряде людей — на большой город! Вот куда пошли в результате труды полковника Косова!

Ночи на постах. Холодно и жутко с непривычки… А где-то по городу на смотровых вышках на складах, на путях станции против улицы Железнодорожной, — стоят в этот час другие — и возникает ощущение единства и чувство ответственности и значимости в этом городе, в котором еще до трехсот тысяч вооруженных японских войск!

Склады в Кусянтуне и на Восьмом участке. Склады, брошенные, которые только-только удалось спасти от разграбления, и склады, без разговоров передаваемые японской охраной: красный флаг, консульский мандат и приказ о капитуляции! Один склад даже с советским военным обмундированием! Ребята набрали полную шапку красноармейских звездочек, притащили в штаб и раздавали всем желающим. Вот что, видимо, ожидало Гордиенко со временем — форма с японского склада и — на «ту сторону»! Если бы не восьмое августа сорок пятого…

Война с Советской Россией началась на третий день после свадьбы. Вернее, свадьба еще продолжалась — вечером восьмого они танцевали на веранде под виктролу, но были уже только свои городские ребята-инструктора, а прочие разъехались — «по месту службы». И было, конечно, тише, чем в первый день, когда сам полковник Косов кричал: «Горько!» — и присутствовали разные высокие японские чины. Кто мог предугадать, что через три дня все это рассыплется в прах — полковник и японцы!

Разошлись рано, около двенадцати, а около часу ночи, за раскрытым окном в сад, за кустами черемухи, небо в стороне аэродрома осветилось и что-то бабахнуло в стороне Нового города. Но потом все погасло, Модягоу оставалось тихим и сонным, и Сергей, в сущности, человек военный, так ничего и не понял — меньше всего он думал тогда о войне!