Лариса Кравченко - Земля за холмом

Грузовик раздвинул толпу и уехал в сторону Пристани.

Лёлька шла домой. Солнце заходило, и красный флаг над подъездом большого японского дома просвечивал на солнце, как лоскут пламени. Около флага стоял мрачный японец-часовой. Мир был перепутан и смещен со своих мест, и в голове у Лёльки тоже все было вперемешку — танки на мосту и Гордиенко на грузовике… А если это все-таки был он?

…Стремительный август сорок пятого. Ливии, как обвалы. И влажная испарила земли — мостовые, дымящиеся под солнцем. Дни, переполненные напряжением, и дни опустошенные, как те, первые, после пятнадцатого августа, когда скорбным голосом ниппонский император известил мир о своей капитуляции, и город застыл внезапно, как остановившийся кинокадр.

В скверах на Бульварном стоят брошенные японские пушки. На станционных путях — беспризорные эшелоны с военным обмундированием.

Пустые казармы, где все на своих местах — одеяла на койках и шлепанцы солдатские у порога, где снимает обувь по традиции ниппонская армия. А воинская часть эта, видимо, двигается где-то по инерции и ждет указаний, которых так и не поступит. И еще — казармы, где все идет заведенным порядком, сменяются на постах часовые — многотысячный гарнизон города сидит вооруженный на своих местах и ждет, кому же нужно сдаваться, поскольку — капитуляция, а ниппонская армия — дисциплинированная! Правда, кое-где на перекрестках стреляют с чердаков смертники, но это тоже входит в кодекс чести ниппонской армии.

А на булыжных улицах Нового города — распахнутые казенные квартиры с характерным запахом японской парфюмерии. Низкая бархатная мебель, кимоно, татами, хибати [18] Татами, хибати — предметы японского быта — циновка и глиняная печь. … А иногда и со следами последней страшной трапезы их обитателей: яд, выданный семьям, как паек: женщины и дети одного квартала, собравшиеся вместе за столом, за чашками риса, чтобы выполнить волю императора и умереть!

Город, брошенный на произвол судьбы. Безвластие, потому что отбыл уже на юг специальный поезд с эмигрантской верхушкой — Власьевским, Радзаевским и «компанией»… Правда, не спасет это их, и не уйдут они от правосудия. А полковник Косов вообще исчез, словно в воду канул (потом он вынырнет по другую сторону океана, в другом эмигрантском центре, где тоже, видимо, потребуется командовать: ать, два, левой!).

Армия Советов идет далеко еще, где-то в мокрых Маньчжурских джунглях, и десант не сел еще на Харбинский аэродром — и неизвестно, когда это будет, еще пятнадцатое — шестнадцатое августа…

— Междуцарствие… — сказал дедушка.

— Ты посмотри, что делается, — сказала мама.

По улице, по жирной грязи тащат китайцы на спинах мешки с сахаром. Сахар белыми блестками сыплется на землю. Катят покрышки от не успевших сгореть грузовиков. Дедушкин молочник везет свою тележку, нагруженную трофеями, — рулонами солдатского сукна из разгромленной военной пошивочной.

— Все берут… — говорит мама.

— Я никогда ничего чужого не брал и брать не собираюсь, — говорит папа.

Соседка тащит кипу защитного цвета одеял из опустевшей казармы. Мама расстраивается и отворачивается от окна. Одеяло вполне можно перекрасить и сшить Лёльке пальто — старое у нее совсем неприличное!

Голодный, обносившийся город, и рядом — никем не охраняемые склады, где полно всего, что тринадцать лет отдавала японцам Маньчжурия. И если только допустить сейчас, чтобы хлынули толпы в склады, — не останется от города камня на камне, потому что есть еще миллионный, оборванный Фуцзядян, загнанный в угол японцами, а теперь гудящий, готовый выплеснуться всей ненавистью своей в японские, а по пути и в русские кварталы.

И происходит на первый взгляд странное — горсточка мальчиков берет охрану города в свои руки, чтобы передать его в сохранности наступающим частям.

Поначалу это только десятка три ребят из семей советских подданных — Гена Медведев и другие. Это безрассудно, потому что неизвестно, как еще поведут себя японцы, и это естественно для тех ребят, потому что они ждут сюда свою Армию!

Вчера еще все они, советские, сидели в лагере для интернированных, в той самой бывшей своей советской школе на Казачьей улице, где теперь штаб охраны. Они ждали, что японцы расстреляют их, потому что ходили такие слухи по лагерю — японцы привезли в караулку ящик хороших сигарет, а это, известно, японская традиция — дать закурить перед расстрелом.

Они сидели в лагере в большом спортивном зале на втором этаже шесть дней войны до капитуляции и ничего не знали, что происходит в мире и где уже советские войска — на подступах к городу или еще за Хинганом. А когда прошел слух про сигареты, они договорились — сопротивляться и не выходить из здания, и кое-кто припрятал под спортивными матами, на которых спали они, найденные в зале гантели.