Назым Хикмет - Жизнь прекрасна, братец мой

— Измаил.

Измаил не проснулся.

Ахмед повторил громче:

— Измаил.

— Что случилось? Что-то произошло? Ты меня звал?

— Ничего не случилось. Прости мне мои глупости…

— Скажи, братец, что все-таки случилось?

— Ты забыл купить мне снотворное.

— Я не смог купить. Без рецепта не продают. Завтра я раздобуду рецепт. У одного знакомого доктора. Постарайся уснуть. Давай, сосчитай до пятисот.

— Прости меня.

— Спи, спи давай…

Будить Измаила — глупость. Я мог бы написать ему записку: «Не забудь купить снотворное» — и положить ему на одежду.

Я повернулся на правый бок, повернулся на левый. Лежу на спине. Руки вытянул по бокам, как покойник в могиле. Ах ты черт побери! Рано или поздно буду так же лежать на спине, вытянув руки по бокам. Впрочем, лучше быть сожженным. А есть ли в Москве крематорий? После моей смерти — пусть жгут, если захотят. Энгельс вот пожелал, чтобы его тело сожгли, а прах развеяли над океаном. Так и сделали, говорят. Он — один из самых мудрых стариков на свете и один из самых юных романтиков… Энгельс… Надо спать… Иного выхода, кроме как сон, нет… Надо спать.

Прежде чем проснуться от толчков Измаила, я услышал, что кричу во все горло, услышал свой страшный крик. Услышал свой страшный голос. Мне показалось, что я кричал много часов подряд. Не могу понять, где я. На мгновение почудилось, что я в Москве, в Аннушкиной комнате, потом увидел себя на внутреннем дворе стамбульского ялы, затем — я в яме.

— Проснись же, братец.

Измаил трясет меня за плечо. Он зажег лампу. На мгновение я увидел, что он держит в правой руке, но он сразу убрал руку за спину, спрятал от меня то, что держал в руке.

— Не бойся, Измаил.

Он смотрит на меня выпученными от ужаса — или это только мне так кажется — глазами.

— Я не боюсь. Чего мне боятся? Возьми себя в руки, братишка. Дать тебе воды?

— Не хочу.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо. Не гаси лампу.

Измаил вернулся в свою постель.

— Постарайся заснуть, — бормочет он, приходя в себя.

— Хорошо. Ты тоже…

Но мы оба не смогли уснуть до утра. Мы не разговаривали. Мы тайком наблюдали друг за другом — как охотники за добычей.

Новая камера, в которую посадили Измаила, была темной. Эта публика любит темноту. И военные его тоже в темноте держали. Измаил понимает, когда день, а когда ночь, только проходя по коридорам в уборную. На стене камеры он ногтем выцарапывает черточки, но увидеть их и сосчитать он не может. На допрос его не вызывают. Ожидать каждую минуту, что вот сейчас позовут, сейчас опять уложат под удары, — тяжело и мучительно. Так они и будут мучить меня и заставят сдаться. Пищу, которую носит Нериман, теперь передают. В камере темнота такая, что он сначала с трудом нащупал собственный нос, а потом привык. Измаил знает, что его без всяких допросов и следствия могут продержать здесь пять, девять месяцев. Зия рассказывал, как во время арестов 1928 года его после пыток продержали в камере год. Измаила тогда не долго держали. Зия сказал, что его тогда раздели, сковали руки и прижигали грудь, живот, ноги горящими сигаретами. Он показывал темно-коричневые пятна ожогов. Еще у него содрали два ногтя — с мизинца правой руки и среднего пальца левой.

Всякий раз, проходя по коридору, Измаил видит — на стульях сидят новые арестованные. И только дантист Агоп все на той же табуретке. Вид у него ненормальный, будто накурился гашиша. Однажды, когда Измаил проходил мимо, Агоп упал. Беднягу сразу же подняли полицейские. С издевкой — «Боже мой, Агоп-эфенди, садитесь вы поудобнее» — усадили вновь. Измаил понял: Агопа пытают, не давая заснуть. Некоторым не дают спать по несколько дней, заставляя их стоять на ногах. Рядом постоянно дежурят полицейские. Стоит тебе забыться — растолкают, разбудят. А если рухнешь мешком — поднимут, поставят вновь. Дантиста Агопа держат на табуретке, должно быть, потому, что он стар. Через несколько дней Измаил вновь увидел, как дантист упал. Его вновь подняли. Вот уже примерно двадцать семь дней, нет, двадцать пять, нет, все же двадцать семь, Агоп на табуретке. Он падает, его поднимают. Всякий раз, когда он падает, он ударяется головой об пол, в его седых волосах запеклась кровь, все лицо в синяках и ссадинах.

На четвертом этаже, на площадке перед дверью с двумя полумесяцами — матери, жены, сестры арестантов.