Назым Хикмет - Жизнь прекрасна, братец мой

— Что ты там бормочешь, Ахмед?

— Есть один великий поэт, мистик. Мевляна. [54] Мевляна (Господин) — мистическое прозвище Джалаладдина Руми. Вспомнил один его бейт.

Я перевел двустишие Аннушке. Объяснил и его мистический смысл. Ней изготавливают из камыша. Когда в него дуют, он жалобно поет о разлуке. Человек — частица Вселенной, то есть частица Аллаха, оторванная от него, потерявшая его, вот человек и жалуется на эту разлуку.

— Прочти по-турецки.

— Оно было написано на персидском, на турецкий лишь перевели. Я тебе прочту и на том и на другом.

Я прочел.

— Оба звучат очень красиво. Когда вы с Керимушкой говорите по-турецки, я слушаю, и мне очень нравится турецкий язык, его гармония.

— Почему его ты называешь Керимушкой, а меня ни разу Ахмедушкой не назвала?

— Действительно, странно. Почему? Иногда я про себя называю тебя Ахмедушкой, но вслух так сказать не могу. Кто знает почему?

Мы искупались. Легли на берегу, бок о бок. Наши плечи касаются друг друга. Аннушкина рука — в моей руке.

— Ты скучаешь по своей родине, по Стамбулу?

Она спросила об этом так, будто обращалась не ко мне. Убрала свою руку.

— Почему ты убрала руку?

— Не знаю… Наверное, для того, чтобы тебе было легче отвечать.

Не поворачивая головы, я вновь взял Аннушкину руку в свою. Она опять спросила будто не меня:

— Почему ты не отвечаешь?

— Что тут ответить? Иногда я целыми днями не вспоминаю о своей родине, но потом, внезапно, я чувствую ее запах. И живу в этом запахе целые дни, недели напролет, с тоской, с болью, такой, что иногда слезы наворачиваются на глаза.

— Понимаю.

— Не убирай руку.

— Что это за любовь для тебя, что за запах?

— Это не запах моря, не запах сосен, не запах земли… Запах родины — это привязанность к людям… Когда я говорю о людях, я подразумеваю…

— Не буржуев, конечно, — перебивает Аннушка.

Наши плечи касаются друг друга.

— Если бы это было в твоих силах, ты бы вернулся в Стамбул, ну, скажем, завтра, через неделю, через месяц? — спрашивает она.

— Почему именно в Стамбул?

— А куда же еще?

— Да, конечно, прежде всего в Стамбул.

— Ты хотел бы вернуться? Прямо теперь, сегодня, сейчас? Хотел бы оказаться там в эту же секунду? Почему ты бросил мою руку? Бросай… Не прикасайся к моей руке. Хотел бы? Ахмедушка… Ахмедушка… Понимаю… Ты прав… Пойдем отсюда, мне что-то холодно стало.

Мы молча оделись. Сейчас? Прямо сейчас в Стамбул? И да и нет…

По дороге я сказал Аннушке:

— Давай зайдем к Багрицкому.

Эдуард Багрицкий — один из самых любимых моих русских поэтов. Он замечательный человек. Настоящий человек — как настоящее вино, не разбавленное водой.

Поэт встретил нас у калитки. Улыбается. Кажется, у него почти нет зубов.

— Добро пожаловать, Осман-паша.

Он почему-то всегда меня так называет, видимо, в честь коменданта Плевны, Гази Осман-паши.

— Аннушка, какая ты сегодня красивая. Как пшеничное поле, залитое солнцем.

Среди многих качеств Багрицкого, за которые я его люблю, прежде всего — его мужественность и революционный романтический настрой. У него редкий талант воспевать, словно женщину, все вокруг: дерево, траву, паровоз, весну. Мне кажется, что настоящий поэт, настоящий художник не может не любить женщин.

Мы вошли. Дача у него — крохотная. Темная, сырая. В аквариумах плавают японские рыбки, в клетках распевают птицы, но кажется, что и птицы, и рыбы свободно летают, свободно плавают в этом полумраке. Рядом с Багрицким свобода чувствует себя привольно.

Его жена, маленькая, щупленькая женщина, приготовила чай.

Багрицкий почитал нам свои новые стихи теплым, звучащим откуда-то из глубин, издалека, голосом. Я так люблю этого человека, так люблю, что дни напролет мог бы сидеть перед братским взглядом его глаз, среди его рыб, птиц и стихов. В этой сумрачной комнате дует ветер одесского взморья, легкий ветерок с Черного моря.

* * *

Оставив у Багрицкого частицу своих сердец, мы вернулись домой.

Мария Андреевна обменяла клубнику не на манку, а на картошку.

Сейчас полночь. Я лежу рядом с Аннушкой. Окна открыты, но тюлевые занавески задернуты. Это из-за комаров. Мы даже лампу зажечь не можем.

Аннушка, обнаженная, спит на спине. Дышит во сне, как ребенок, слегка причмокивая. Ее рука — в моей руке. Я больше не смотрю на ее наготу, сияющую в лунном свете, залившем комнату. Во мне поднимается что-то тяжелое, липкое, темное. Сердце бешено бьется. Я крепко держу Аннушку за руку. Не отрываясь, смотрю на лунный свет, выбеливший тюлевую занавеску. Спали Аннушка с Си-я-у или нет, я не знаю. Я никогда не смогу об этом узнать. Я считаю, мужчина и женщина становятся по-настоящему близки только в этот момент. Мне знаком диван в Марусиной комнате, мне видятся их движения на этом диване. Я стараюсь гнать от себя эти мысли, и все же вновь и вновь я думаю об их возможной близости. Мысль о том, что Аннушка была не только со мной, сводит меня с ума. Когда я уеду, она наверняка рано или поздно найдет себе другого. Выйдет за него. Молодожены распишутся в ЗАГСе. Это неизбежно случится, когда я исчезну из ее жизни, когда умру для Аннушки. Нет, дело не в этом, все гораздо сложнее. Я выпустил руку Аннушки и встал. Оделся. Вышел из дома, в лес, залитый лунным светом.