Назым Хикмет - Жизнь прекрасна, братец мой

— Ешь, папа. Я и красного перца положила много-много. И фаршу положила.

В тюрьме голод. Из камеры праотцов-Адамов в неделю выносят одного-двух покойников. От голода люди сначала раздуваются, как барабаны, а потом съеживаются и умирают. К заключенным-крестьянам посетители-крестьяне приходят тоже с тощими мешками.

Измаил вышел за порог мастерской. Все вокруг сияет в лучах солнца. Он глубоко вдохнул воздух. Посмотрел вокруг: праотцы-Адамы в лохмотьях и с ними несколько крестьян ползают на четвереньках у подножия генуэзской стены, собирая молодую траву, но рвут ее не руками, а прямо ртом, как скотина. Потихоньку, без всякой толкотни, печально пасутся, как голодная скотина.

Ахмед открыл глаза. Измаил присел на корточки перед шкафчиком, что-то делает. И керосиновая лампа горит.

— Измаил, что, все еще ночь? Ты вернулся с работы?

— Я не пошел на работу. Спи. Еще рано.

— Что ты там делаешь?

— Варю суп. Тархану. С утра будет очень кстати.

Ахмед сказал:

— Спасибо.

Не сказал: «У меня нет аппетита». Воздержался.

— Как ты себя чувствуешь?

— Ничего.

Не сказал: «Очень плохо». Воздержался.

— Дай-ка проверю, температура у тебя есть?

— Совсем небольшая…

Измаил дотронулся до лба Ахмеда.

Не сказал: «Ты весь горишь». Воздержался.

— Спала. Не совсем, но спала. Через некоторое время пойду тебе за лекарством.

— Хорошо.

Не сказал: «Что проку от лекарства?» Воздержался.

Они съели суп, приготовленный Измаилом. Ахмед старается не показать, что его воротит.

— А я вот люблю с перцем, Ахмед. Может, я его переложил?

— Немножко переложил.

— Дать тебе аспирин?

— Дай, две штуки.

— Слишком много — вредно для сердца.

Ахмед не сказал: «Какая разница, что теперь вредно для моего сердца?» Проглотил одновременно две таблетки. Как же меня трясет, кажется, если не буду сдерживаться, то начну громко стучать зубами.

Накинув на спину одеяло, Ахмед сел в постели.

— Расскажу тебе, Измаил, то, что никому прежде не рассказывал, не мог рассказать.

— Ты бы лучше прилег и отдохнул, братец!

— Нет-нет… Ты ведь не рассказываешь ни о матери, ни о женщинах, которых любил… А вот я — болтун.

— Это зависит от характера. Ты бы не переутомлялся.

— В Москве некоторые из китайцев, из университетских китайцев, вернулись к себе на родину. Среди них и Си-я-у. Одна группа уехала раньше, чем группа, в которой был Си-я-у, и, как только те, первые, пересекли границу, их всех поймали и секачами поотрубали головы… всем головы отрубили, понимаешь?

— Понимаю.

— Среди них были и три девушки. Ну, в той группе, что уехала раньше… Понимаешь?

— Чего здесь не понять, а, братец? Очень даже хорошо понимаю.

— Я хочу сказать, понятно ли я рассказываю.

— Вполне понятно.

— Мы узнали, что им поотрубали секачами головы, всей группе, уехавшей раньше. Даже провели митинг. В качестве протеста. Я хочу сказать, что Си-я-у тоже все это знал.

— Естественно, раз уж вы знали…

— Си-я-у тоже знал. Тем вечером в клубе был организован прощальный праздник. Произносились речи. На следующий день второй группе надо было отправляться в дорогу. После праздника Аннушка сказала мне: «Мы с Си-я-у сегодня вечером идем гулять».

Они ушли. Си-я-у вернулся поздно. Я сделал вид, что сплю. Ни о чем не спросил его. Он не стал ложиться. Я встал. Мы обнялись. Он уехал.

— Ему что — тоже отрубили голову?

— Не знаю. Ведь и я вскоре вернулся на родину с Керимом… Дай сигарету…

«А ведь мне совершенно не хочется курить, во рту как будто отрава».

— Отдохни немного. Ты утомился.

— Нет. Я хочу рассказать.

«Почему мне обязательно надо об этом рассказать? Не знаю… Может быть, потому, что сегодня Аннушка всю ночь снилась мне…»

Вечером я пошел к Аннушке. Днем искал ее в канцелярии. На работу она не пришла. Я вошел к ней в комнату. Она лежит на диване.

— Ты заболела?

— Ломает немножко.

Я присел на край дивана.

— Сделать тебе чаю?

— Не хочется.

— Ты, конечно, очень расстроена. Я — тоже. Но их не поймают… Если каждого приезжего будут ловить…

— Прекрати этот разговор…

— Почему ты так грубо разговариваешь со мной?

— Я не грубо с тобой разговариваю.

— Хорошо, пусть так.

Внезапно я спросил — у меня такое всегда бывает: не успев решить, надо ли об этом говорить или нет, я уже сболтну, словно бес толкнул меня в ребро, словно бы я с неба свалился, — так вот, я спрашиваю: