Назым Хикмет - Жизнь прекрасна, братец мой

Немцы очень близко подошли к Москве. Абидин Давер в газете «Джумхуриет» [45] «Джумхуриет» («Республика») — одна из центральных ежедневных турецких газет. писал, что «падение Москвы — это вопрос нескольких дней».

Измаил гуляет по балкончику без перил, который проходит перед их камерами. Через генуэзские стены виднеются заснеженные горы, заснеженные крыши домов. Тюремный двор тоже в снегу, Измаил взял с пола балкона горсть почерневшего снега. Ест его. Пытается представить себе Москву. Москву, о которой он слышал от Ахмеда, а затем от других; заснеженную Москву, несколько фотографий которой он видел, — а Мавзолей Ленина вообще мог бы нарисовать по памяти, — окруженную немцами. Там народ бьется, истекая кровью, а мы тут лежим на боку… Как же это мучительно, братец!

Однажды Нериман пришла на свидание без Эмине.

— Меня уволили из школы.

— За что?

— По приказу министерства.

— Почему?

— Не расстраивайся, я займусь шитьем. Это еще лучше. У меня есть швейная машинка. Недавно в ней что-то сломалось, починишь.

— За что тебя выгнали с работы, а, братец?

— Примерно месяц, нет, полтора месяца назад учитель географии, бессовестный человек, начал приставать ко мне — я тебе до сих пор не говорила.

— Как это начал приставать? Это что еще такое?

— Ничего особенного, милый, просто он делал всякие намеки. И ведь у него жена есть, у бесстыдника. Сколько раз я ему отвечала как следует. Урод плешивый.

Измаила будто ударили в спину ножом. Урод плешивый, а пристает. В городишке полно и не плешивых. Молодая женщина, красивая женщина. Притом из Стамбула. Из Стамбула-то из Стамбула, да только муж в тюрьме, протяни руку да сорви с ветки.

Нериман рассказывает:

— В учительской шел разговор. Старший учитель…

— Он тоже приставал к тебе?

— Нет, милый… Ты что, думаешь, каждый на меня бросается?

— Почему бы и нет? Ты у меня красотка.

— Ты с ума сошел? За кого ты меня принимаешь?

— Ладно, ладно, а потом? Что — старший учитель?

— Он сказал, хорошо, что немцы устроили этим русским такую мясорубку. У коммунистов, сказал он, нет никакой семейной чести, твоя жена — моя жена, моя жена — твоя жена. А учитель по географии повернулся ко мне и говорит: «Нериман-ханым, ваш супруг тоже коммунист. Он тоже придерживается этого принципа?» Я вышла из себя и дала негодяю по морде.

— Хорошо сделала. Очень хорошо сделала. Очень хорошо. Молодчина ты, братец. Но почему ты до сих пор мне об этом не рассказывала?

— Чтобы ты не расстраивался по пустякам.

— И тебя уволили за то, что ты дала этому типу пощечину?

— Нет. За то, что якобы вела коммунистическую пропаганду. Старший учитель с учителем географии отправили в министерство донесение, написали: «Муж у нее коммунист, неоднократно судим, сидит в тюрьме». Остальные учителя восстали против такой несправедливости. Говорят: «Мы напишем коллективное прошение, добьемся правды». Но я теперь ни за что на свете не вернусь в школу. Займусь шитьем. Увидишь, буду зарабатывать гораздо больше.

В камере Измаила сидят тридцать человек. Пол — цементный. Вдоль стен тянутся очень широкие, высокие деревянные нары. Середина свободна. Справа на нарах, в главном углу, постель Сулейман-аги. Когда днем ее собирают и складывают все эти тюфяки, одеяла, подушки, то Сулейман-ага садится на свой молитвенный коврик, скрестив ноги, и до вечера перебирает четки и пьет чай или кофе с печурки, которую держит тут же, в камере. Ага — старейшина большой деревни в двух часах пути от городка. Сидит за подстрекательство к убийству. Он заставил своего пастуха убить одного из старейшин соседней деревни. Пастуха повесили. А агу осудили на пятнадцать лет.

В этой же камере сидит портной Рамиз. Лудильщик Шефик — тоже. У бедноты постели тонкие, как тесто пахлавы. Многие не убирают постели днем, сидят на них. Прислужник по камере спит рядом с дверью, на бараньей шкуре, почерневшей от грязи. У Сулейман-аги прислужник свой. Его называют Красавчик Ихсан. Он бедняк. Юноша с белоснежным, словно лист бумаги, лицом. Говорят, что ага использует Красавчика Ихсана вместо женщины.

Постель Измаила рядом с постелью портного Рамиза.

Свои ботинки, бабуши, постолы все оставляют посреди камеры. Керосинки, жаровни, примусы — громче всех шумит примус Сулейман-аги (чем больше от примуса шума, тем он выше ценится) — горят на балконе перед камерой. Зимой все греются, ставя свои мангалы и жаровни между коленями. И так воняет гарью, так воняет, что иногда кажется, вот-вот свалишься замертво.