Джулия Стюарт - Тауэр, зоопарк и черепаха

Бифитер вздрогнул, когда заскрипела, открываясь, дубовая дверь, и туканы тотчас взмыли в воздух, выписывая многоцветные круги удивительными клювами, сделанными, как верили ацтеки, из радуги. Бифитер повернул голову и увидел преподобного Септимуса Дрю, остановившегося в дверном проеме.

— Вот ты где, — сказал капеллан, глядя на Бальтазара Джонса сквозь сетку. — Я подумал, надо тебе сказать, что только что прибыло целое стадо гну. Главный страж позвонил Освину Филдингу, требуя, чтобы тот их убрал.

Мужчины в молчании глядели друг на друга.

— Можно войти? — спросил святой отец.

— Только не делай резких движений. Испугаешь птиц.

Капеллан открыл затянутую сеткой дверцу своими длинными безгрешными пальцами и осторожно закрыл ее за собой. Он в изумлении смотрел на птиц с радужными тесаками вместо клювов, которые с воплями выписывали в воздухе безумные круги. В итоге серые чешуйчатые лапы приземлились рядом с неразлучником, а тот, наклонив набок голову, окрашенную не хуже драгоценного камня, принялся разглядывать святого отца с дотошностью судьи.

Бальтазар Джонс вынул из кармана камзола горстку подсолнечных семечек и протянул капеллану.

— Поднеси поближе к плечу, и неразлучник прилетит и сядет к тебе, — сказал он.

Преподобный Септимус Дрю взял семечки и сел, привалившись спиной к стене и вытянув перед собой на редкость длинные ноги. Вскоре самка неразлучника опустилась на плечо святому отцу, переливаясь зеленым и персиковым, и принялась нервно клевать угощение. Покончив с едой, она придвинулась на дюйм к лицу капеллана и потерлась головой о его щеку.

— Ты ей понравился, — заметил бифитер.

— Хоть кому-то я нравлюсь, — ответил преподобный Септимус Дрю. — А с этим что приключилось?

Бифитер поглядел на альбатроса.

— Ему трудно дается разлука с подругой, — пояснил он.

Наступило долгое молчание, и мысли каждого из них забились в один и тот же темный угол.

— Геба когда ушла? Месяц назад? — спросил капеллан.

Бальтазар Джонс кивнул.

— Она вернется?

— Нет.

Снова последовало молчание.

— Что ты сделал, чтобы уговорить ее вернуться?

Бифитер ничего не ответил.

— Разве не стоит хотя бы попытаться? — спросил преподобный Септимус Дрю. — Если бы это была моя жена, я бы пытался вернуть ее до конца своих дней.

Бифитер продолжал рассматривать собственные руки. Поддавшись интимной обстановке птичника, он наконец проговорил:

— Я больше не умею любить.

Повисла пауза.

— Попытайся показать ей хотя бы ту любовь, какую ты даешь животным, — посоветовал святой отец.

Раздалось хлопанье крыльев, и зелено-персиковая птичка вернулась на свой насест. Преподобный Септимус Дрю посмотрел на часы, поднялся и отряхнул одежду. Когда капеллан открыл дверь птичника, бифитер повернул голову и спросил:

— Так чья же пуля засела в стойке?

Святой отец остановился и посмотрел на него.

— Не знаю. Я все выдумал по ходу рассказа. Я просто старался тебя развеселить, — ответил он, и на старинной винтовой лестнице зазвучало эхо шагов его больших ног.

Когда Геба Джонс опустила железный ставень, подавая сигнал к священному одиннадцатичасовому перекусу, пустой желудок испуганно сжался. Уже не первую неделю она подумывала о том, чтобы приносить с собой еду и заглушать раскаты грома, прокатывающиеся под блузкой в разгар утра. Однако каждый раз отметала от себя эту мысль: это было бы слишком жестоко по отношению к подруге, чьи поразительные объемы не позволяли находить спасение от стресса в ящике иллюзиониста. Обрекая себя на очередное порезанное яблочко, она стерла пыль, осевшую на коробке с прахом. Валери Дженнингс подошла с чашкой на блюдце, от которой тянулся отчетливый аромат бергамота и цитруса «Леди Грей», и с тарелкой, на которой возвышалась целая гора домашнего печенья с сухофруктами, угрожавшая оползнем. Вдоволь наглядевшись на выпечку, Геба Джонс перевела взгляд на коллегу, которая вернулась за свой стол. Она и себе налила нормального чаю, более того, в руке у нее было печенье из такой же высокой горки. Геба Джонс еще раз поглядела на Валери Дженнингс и заметила, что на ней больше нет косметики. Тогда она перевела взгляд на ноги коллеги и увидела, что та снова пришла в черных туфлях на плоской подошве.

Геба Джонс старалась не называть имени покрытого татуировками билетного контролера, поскольку дни шли, а от него не было ни слуху ни духу. Поначалу она разделяла оптимизм Валери Дженнингс, и каждый раз, когда звенел швейцарский коровий колокольчик, женщины переглядывались в молчаливой надежде, что это он. Но постепенно в контору вползло черное облако отчаяния и повисло над Валери Дженнингс как результат многочисленных разочарований. Она начала подходить к прилавку с такой неохотой, что Геба Джонс старалась как можно чаще брать посетителей на себя.