Арсений Дежуров - Слуга господина доктора

Фактически первый раз я обратила на него внимание, когда мы ели промокашку. То есть, может быть и до этого, но когда я сейчас пытаюсь вспомнить, то вижу, как мы ели промокашку и как я тырила у Дани очки. Как раньше того он махал майкой в окно — тоже помню. Арсений, очень сложно вернуться к этим первым впечатлениям. Я помню Даню — его, машущего майкой, нас всех у старика Цыцына, у Мамихиной, когда было маленькое шоу, как мы потом все поехали на «Фрунзенскую» — это я все помню и помню всех.

Да, и, конечно, из первых впечатлений — он был очень недурен собой. Но, при всей моей склонности к недурно выглядящим юнцам, у меня не было к Дане никакого влечения вовсе. Может быть, из-за его телосложения, которое, как Вы знаете, можно назвать несуществующим. Отсутствие полового ощущения его красоты, кстати, удивляло — я смотрела на него и думала: «Такой красивый, такой молодой». Это вселяло надежду, что, может быть, у меня наконец-то изменились вкусы.

Но в целом, как Вы и сами помните, первые впечатления были очень позитивные. Он был милый мальчик, он был очень смешной — он был смешной, как Мамихина. Когда он хотел сказать остроту, это у него не получалось, но сам по себе — его поведение было смешно и веселяще. Он не был одержим хамством, он был милым и трогательным. И очень смешно смеялся. Я помню, что мы все ужасно хохотали (он действительно напоминал Мамихину, с которой он тогда еще не был знаком и с которой он был так жестоко познакомлен).

Означенная Мамихина, уже бегло отмеченная на страницах моей рукописи, входила в круг «цвета нашей молодежи». Понятие «цвет молодежи» ввела в обиход Варечка, обозначив им линзу, полученную при пересечении моей и Марининой компании. Нет сомнения, Мамихина удовлетворяла всем качествам «цвета», то есть была цинична, болтлива, влюбчива, склонна к авантюрам и пустому просиживанию в кухнях смоленских подруг. Она, как уже говорилось не раз, принадлежала тому же учебному классу, что и Варечка, Чезалес, Ободовская, то есть вместе с ними ездила в Америку встречаться с Рейганом для политического урегулирования международных отношений. Мамихинскому легкомысленному перу принадлежала песня, которую покорно выслушал Президент, и ей, Мамихиной, также как и прочим, он жал руку и целовал ее. Я видел фотографии Марины, Мамихиной и прочих в прессе — в самом деле, это было нашумевшее турне: знаменитую песню кроме Рейгана слушал, конечно, Горбачев, и Президент ООН, которого я забыл, как зовут, и еще какой-то финский Президент — самый незначительный (о нем редко упоминали). Всем было известно, что Мамихина поэт и в свободное время пишет стихи. Я был ознакомлен с некоторыми ее звездными опусами. Кроме песни «Мы все за мир!», была еще популярна «Песня выпускников», исполненная на последнем звонке. Помню только финальные строки: «Летите, голуби, летите, Да будет пухом вам земля». Мамихина уверяла, что слова про пух наиболее подходящие для прощания со школой. Так же пользовалась известностью «молитва Мамихиной о десятом „А“», венчаемая призывом: «…и молю, чтоб нас всех пронесло». Смысл стиха был, конечно, обратный тому, какой угадывал поверхностный читатель. Мамихина сочиняла стремительно, много и беззаботно.

Кроме того поэтесса всегда бывала влюблена в один и тот же соматический тип: то и дело она появлялась с сообщением о «высоком блондине с огромными миндалевидными глазами». Надо полагать, что Мамихина неважно различала блондинов и не вполне вдумывалась в смысл слова «миндалевидный», потому как в превосходном числе все ее влюбленности были чередой прыщавых уродцев. Впрочем, Варя в минуты раздражения, равно как и Марина в рассудительности ночных бесед выводили, что Мамихина отнюдь не настолько влюбчива, как зарекомендовала себя, а скорее горделива и коллекционерка — легион миндалевидных блондинов был необходим для соблюдения сладкого реноме половой разбойницы.

Красавцы были обречены. В своих атаках Мамихина бывала стремительна, как конница, и грозна, как артиллерия.

— Алло, Дима? — звонила она незадачливому юноше, — это Света.

— Какая Света?

— Это неважно. Давай встретимся?

Как правило, ей отвечали «нет», что нисколько не умаляло ее пыла.

— Так, ты отвечай по порядку: «да» или «нет».

— Нет, — мямлил собеседник.

— Я что-то не поняла. Так «да» или «нет»?

— Нет!.. — извивалась жертва.

— Та-ак, — с наслаждением длила муки Мамихина, — ты не юли. «Да» или «нет»?

Она неизменно добивалась своего — во всяком случае, так явствовало из ее слов. Надо, конечно, учитывать, что другой вруши, количественно равной Мамихиной, Смоленка не знала. Мамихина врала самозабвенно и всегда, не затем, что имела при этом какую-то цель — она врала маниакально, упиваясь самим моделированием лжи. Уличаема она бывала неукоснительно, потому что в вымысле не знала различия между правдоподобием и фантастикой. Видя, что к ее рассказам теряют интерес, Мамихина подбавляла жару. Так, по ее словам, с одним из миндалевидных приобретений она подобрала на улице ящик с наручниками и понесла его в укромное место, но при этом уронила, так что ящик отдавил молодому человеку ногу. Тот, рассвирепев, выхватил наручники и кинул ими в Мамихину, но она ловко увернулась. Не теряя самообладания, Мамихина вырвала две пары наручников и швырнула ими в красавца. Тот, увидев, что военные действия начаты, выхватил три пары наручников… Кончилось, по-моему, тем, что он приковал Мамихину, как Прометея, всеми наручниками к забору и грубо овладел ею под щебет соловья (Мамихина была не чужда сентиментальности). Потом Мамихина чудесным образом отковалась, а наручники все растеряла в темноте. А дальше…