Мелвин Брэгг - За городской стеной

Эгнис вздрагивала всем телом; она боялась повернуть лицо к дочери, понимая, что, взглянув на Дженис, расплачется, а разве слезами чему-нибудь поможешь? Пусть уж лучше выговорится, ее тоже надо понять. Расплакалась в конце концов Дженис.

— Ты меня презираешь. Я же знаю. Только ты ведь не знаешь, как это получилось. А я не могу тебе рассказать. Не могу! Может, ты тогда и поняла бы, но я не могу. Ты меня презираешь. И все равно мне ее не нужно. Не нужно! Не нужно!

Она натянула простыню на голову и лежала, сотрясаясь от безудержных рыданий. Эгнис, теперь уже тоже обливаясь горькими слезами, подошла и, сев на краешек постели, стала осторожно поглаживать руку Дженис — она делала это почти машинально, в равной мере боясь согласиться с Дженис, протестовать или хотя бы попытаться понять ее.

— Ну что тебе сказать! — прошептала она наконец. — Не знаю! Эта крошка никому зла не сделала. Безгрешное дитя она. Я просто не понимаю, как ты можешь к ней так относиться. Но тебя я не презираю. Не смей даже говорить мне такое. Что бы ты ни сделала, я никогда бы не стала презирать тебя.

— Прости меня! Прости меня, мама! — Голос Дженис, заглушенный простыней, выражал такое отчаяние, что старшая женщина прикусила кулак, чтобы заглушить рвущиеся наружу рыдания. — Лучше бы мне не родиться на свет! Зачем? Зачем только я родилась!

— Т-с-с, успокойся! Т-с-с!

Эгнис положила руку на плечо Дженис и стала укачивать ее так же нежно, как качала перед тем младенца.

Муж Эгнис, Уиф, сидел внизу, слышал все это и не знал, что и думать. Казалось, ему бы только радоваться, однако праздничное настроение его омрачалось страхом за будущее — будущее дочери и ее ребенка.

Он вышел во двор и, отойдя немного от крыльца, остановился на границе тени и падающего из окон света; вглядываясь в трепетную темноту летней ночи, он скрутил себе сигаретку. У Эдвина горел свет, и Уиф собрался было заглянуть к молодому человеку, но передумал — чувства Эдвина к Дженис не были секретом ни для кого. Ему сейчас с головой хватает и своих переживаний.

Вместо этого Уиф отправился в свой сарай. Там его дожидался зажатый в тисках кусок дерева, который он строгал, когда Эгнис окликнула его и послала к Эдвину, попросить съездить за доктором. Он потер большим пальцем гладкий край доски, затем подобрал рубанок и повел им вдоль светлого древесного волокна.

Эдвин дожидался, чтобы все успокоилось. Он не двинулся с места, когда уезжал доктор, не шелохнулся, когда последний раз простучала каблуками, возвращаясь к себе, миссис Джексон. Виски было выпито, и он перешел на пиво — несколько бутылок давным-давно хранилось у него дома. Алкоголь, по-видимому, почти не брал его, разве что лицо стало еще более натянутым, а движения — еще более скованными. И все.

Золотистые язычки пламени начали прорываться сквозь угольную пыль, они вспрыгивали к трубе, похожие на яркую, блестящую форель в запруде. Только легкое жужжанье электрической лампочки нарушало тишину в комнате, но даже этот слабый звук раздражал Эдвина, пока он сидел и прислушивался.

В два часа Эгнис позвала Уифа, все еще работавшего в сарае. Эдвин услышал, как в разговоре они упомянули его имя, и был совершенно ошеломлен тем, что в такой момент о нем могли вспомнить, и благодарен за то, что они постеснялись его беспокоить. Они понимали, что он пришел бы, если б хотел. Но не захотел. Они уважали его желание побыть в одиночестве.

Он дал им час на то, чтобы угомониться окончательно. Он слышал, как прерывисто плакал младенец, как по шоссе пронеслась машина, как чавкала трава под ногами бредущих мимо коров, как потрескивает уголь в камине. Наконец он вышел из оцепенения.

Подойдя к стене, он отодвинул громоздкий буфет, приподнял кусок плинтуса позади него и достал ящичек со своими сбережениями. Хватая работу, где только возможно, он умудрился скопить четыреста двадцать фунтов — это при незаконченном-то обучении и при том, что приходилось содержать мать. Деньги эти предназначались для первого взноса за дом, где будут жить они с Дженис. Деньги несли осуществление его мечты о ней.

Внутри ящичек был черный, блестящий, и пачки замасленных кредиток, будто отворачиваясь от собственного лоснящегося отображения, упрямо скручивались в трубочки. На внутренней крышке была наклеена аккуратно вычерченная таблица, на которой были отмечены даты, когда накопленная сумма достигла пятидесяти фунтов, ста, двухсот и так далее. Он сгреб все деньги и пристально посмотрел на них. Уголь в камине подернулся толстым слоем пепла — швырнуть бы в камин банкноты, уголь бы разгорелся. Только он не мог: чем дольше держал он деньги над решеткой, тем глупее ему представлялся подобный жест. Он положил деньги на место, решив, что не станет тратить их даже на подарок, который должен сделать новорожденной.