Мелвин Брэгг - За городской стеной

Стоя у открытой могилы, она не пролила ни единой слезы. В этом не было ничего неожиданного. Она не испытывала ни малейшего желания плакать. Смотрела, как сыплется земля на гроб, постепенно покрывая полированное дерево, и видела, что для Уифа — а возможно, и для Ричарда — крышка гроба была слишком ненадежным заслоном, что они представляют себе, как земля сыплется прямо на лицо Эгнис, на ее тело, на ее смиренно сложенные руки. Для самой Дженис похороны были церемонией, в которой она принимала участие, не видя целого, связавшего воедино всех остальных ее участников. Все казалось разобщенным, далеким одно другому. Горе отца было его личным горем; были там и другие люди, безусловно опечаленные; глянцевитый лишайник расползался по стенам церкви; лопата одного из могильщиков валялась на уже выровненном холмике; шоферы машин, участвовавших в погребальном кортеже, стояли кучкой под платанами и курили. Вот, может, если бы Паула была здесь… она хотела взять с собой Паулу, хотела, чтобы Паула была на заупокойной службе, но Паулу оставили с кем-то из соседок.

Она не хотела ничего объяснять себе, не хотела копаться в себе — боясь того, что может обнаружить. Она давно решила, какой должна быть ее жизнь, и от этого решения не отступится; да, собственно, ничего другого ей и не оставалось — все прочее отодвинулось и было теперь далеко-далеко от нее. Если бы она могла перетащить в эту жизнь Ричарда, и отца, и Паулу, и кого-нибудь из прежних приятелей, она была бы довольна. Вне всякого сомнения. Она была одинока. Но она раз и навсегда решила, какой должна быть ее жизнь, и твердо знала еще с того вычеркнутого из жизни времени после родов, что не откажется от нее; одиночество или не одиночество, другой жизни она себе не мыслит.

Дэвид обещал приехать к завтраку — последнее время он ввел в систему приезжать к ней домой, прихватив бутылку вина и какой-нибудь паштет; она добавляла к этому хлеб и сыр — получалась пародия на французский пикник в провинциальном Каркастере. Сегодня она ждала его с нетерпением; ей всегда доставляли удовольствие его посещения, а последнее время особенно; его шутки — хоть они и были несколько утомительны, его напористость — хоть от нее порой становилось скучновато, и его вечная неугомонность и живость перестали раздражать ее. Он был так же далек ей, как и все, но по крайней мере с ним было весело. Напыщенная манера выражаться лишь маскировала желание веселиться и веселить, потребность дать выход своей энергии и расшевелить окружающих; даже сопротивляясь его натиску, Дженис понимала, что старается он для ее же блага. Сейчас, когда каждый желающий войти в ее мир непременно требовал, чтобы она раздвинула стенки этого мира или что-то в нем изменила по его усмотрению, было отрадно видеть человека, который хоть и давал мало, но и требовал взамен не больше. Иногда ей даже казалось, что Дэвид сознательно умаляет себя. Потому что давал-то он немало: при всем своем нахальстве он никогда не бывал груб и никогда не пытался под прикрытием красивых слов дать волю низменным инстинктам, чем грешили многие мужчины его склада; при всей своей словоохотливости он искал собеседников, а не только слушателей; при всем своем тщеславии он не просто хотел успеха, а всегда готов был помериться силами, чтобы завоевать его. Настаивая на чем-то, он тоном или словами неизменно давал понять, что все это несерьезно, оставляя тем самым лазейку собеседнику. Но самое главное, она чувствовала, что задыхается: в Каркастере — в обществе молодых людей, озабоченных мыслями о своем месте в жизни и верещавших под напором внешнего мира, а в Кроссбридже — в обществе Ричарда, снедаемого каким-то своим личным непонятным горем, которое представлялось ей попеременно то глупым и ненужным, то чересчур сложным — пока что она не хотела доискиваться правды, понимая, что это потребует напряжения всех ее душевных сил. Дэвид был отдушиной. Но такая переоценка далась ей не без труда.

Итак, она ждала его в настроении капризном и радостном. Она встала, отложив свою бесплодную работу — не такую уж важную, просто был объявлен конкурс на лучшее эссе в десять тысяч слов на тему «Литература и нравственность» с премией в двадцать пять фунтов, и ей захотелось победить в нем, — убрала книги и заметки, раскиданные по столу, расстелила чистую скатерть и, обнаружив, что у нее совсем мало хлеба, да и тот черствый, отправилась в булочную, оставив дверь незапертой.

Она шла по сонной улице, и несильный ветер путался в юбке, так что она липла к ногам. Солнце не обжигало ее кожу, а лишь нежно сгущало краски, и колючий воздух поздней осени не обветривал ее и не раскрашивал синим и красным. Она носила теперь короткую стрижку — для удобства, — но прядки надо лбом мягко приподнимались на ветру, а пшеничная масса волос у шеи вызывала у мужчин желание запустить пальцы в их золотистую гущу. Фигура у нее стала еще лучше — на смену угловатой худобе подростка пришла гибкая стройность женщины, навсегда распростившейся с детской пухлостью. Однако она вовсе не несла себя по улице, спокойно предоставляя встречным любоваться собой — что красота объясняет, но никто никогда не прощает, — и не жалась скромно к стенке, что обычно тоже вызывает интерес, часто неоправданный, — она просто шла, погруженная в свои мысли, почти не замечая, какое впечатление производит, вообще мало внимания обращая на то, что делается вокруг.