Фигль-Мигль - В Бога веруем

Эй, вам плохо? Да, знаете, немножко нехорошо; что-то давит, воздух, должно быть, здесь совсем нет воздуха, Ну пойдем, продышимся. А Лизу мы здесь оставим? Оставим, ничего с ней не случится. Осторожно, коридор: помните о шкафах, тазах и великах. Скажите, эти общины все такие? Нет, да и эта не такая, просто сегодня они расслабились. Осторожно, дверь. И она часто к ним ходит? Ходит время от времени. Осторожно, ступенька. Кто-то только что разбил или выкрутил лампочку; считайте до девяти. А что же ей нужно? А вы не видите, что ей нужно? Да что здесь увидишь? А! Ага, здесь девятая ступенька скособочена. Ну вот, дышите. В чем дело? Аааах… Ну что такое, так и будете над каждым жмуром зависать?

Популярно вам объясняем: сострадать надо тому, что еще живо. Оглянитесь по сторонам: вон дрожит расщепленное деревце, хромает бродячая собака, разорено осиное гнездо. Но это же человек! Ну и что? Почему для вас страдания человека ценнее страданий собаки? Потому что это человек. Вот заладили! А свою собственную собаку вы жалели бы сильней, чем этого чужого человека? Мы не знаем, но мы должны что-нибудь сделать. И что вы хотите сделать? Нужно хотя бы стать на колени и оплакать. Ну, плачьте побыстрее — да и пойдем, и по дороге, если хотите, с чьего-нибудь милосердного мобильника вызовем труповозку и наряд милиции. Кто же даст свой мобильник для таких дел, затаскают ведь потом: кто, откуда, почему здесь ваши отпечатки пальцев. Да, иногда вы бываете правы.

Ночь, тяжелая, как камни, становится могилой мертвому и живому, и по ее отвесным стенам живые лезут наверх, к рассвету, а мертвые лежат смирно. Не совсем, конечно, смирно и не всегда, и даже так, что очень редко встретишь такого мертвого, который не приснился бы себе живым и не полез в сторону утра, вцепившись в чью-нибудь живую отбрыкивающуюся пятку; и уже не может отличить одного от другого тот, кто стоит на краю ямы и равно на всех, защищаясь, бросает тяжести и льет кипящее масло. Замечали вы, как недружелюбны так называемые жаворонки к так называемым совам? Они предчувствуют, что человек, не спавший полночи, приведет за собой в ясный день полчище мертвяков и призраков — и гонят его, как солнце гонит промелькнувшую постылую тень. Да, иногда вы бываете правы. Постылая тень промелькнула.

Что? Ага, ага, нужно окликнуть, побежать, схватить за руку. Рука, в которую мы вцепились, твердой негнущейся корягой царапает наши собственные руки. Вся она — как камень и дерево, как безмолвное угрюмое желание вырваться, отвернуться, уйти, промолчать. Не разговаривать. Не отвечать на вопросы. “Как вы живете? — хотим узнать мы. — Как вы жили все это время?”

Но это не он; тот, кого мы поймали за руку — не он. А кого мы ловили?

Наш герой (не думайте, что мы его предали и бросили, переключившись на дочку) провел эти семь лет как в тумане, кошмаре, застенке — как в странном сладком сне — как все. Он знал (в какой-то неуловимый момент почувствовав вкус набившегося в рот песка), что с ним все кончено. Это знание (утрачивая остроту, забываясь, никогда не забываясь до конца) осталось фоном жизни, изменив ее цвет. Ничего не произошло — кому из нас нужны смерть, болезнь, наводнение, чтобы устать и сдаться? Вообще-то много кому. О нет, нужны покой, достаток, комфорт, размеренная жизнь, интрижные заботы, взрослеющие дети, полезное хобби (завязать связи), культурные развлечения (в меру), прагматизм, реализм, оптимизм, рыбки в аквариуме — все дерьмо, все ужасы лишенного иллюзий бытия!

Чем вам не покатили рыбки?

Вы можете расспросить какого-нибудь знакомого писателя, и тот признается, что каждый новый роман, так радостно и с легким сердцем начатый, роман, который летит тополиным пухом в июне и прозрачной паутиной в сентябре, перевалив за середину, превращается из пуха в груду кирпичей, которые автор ворочает с ненавистью и отвращением, из паутины — в кандалы, ржаво бренчащие на угрюмом узнике… и редко-редко, один раз в биографии, пишущий не устает и медлит расставаться с пачкой бумаги и, оттягивая финал, расцвечивает стремительные страницы все новыми узорами, приключениями. Что не означает, что данный роман будет большой творческой удачей. Но трудом жизни — пожалуй, да.

Да ведь так и с обычной жизнью! Ну, вперли? Человек устает. Человек не хочет. Человек видит, что его нае… Вроде это называется кризис среднего возраста?

И захотел он сундук. Сундук! Может человек захотеть сундук? Никому не запрещено владеть сундуками. Никого не отлучат от сообщества людей и граждан только за то, что он, имея сундук достаточных размеров, будет туда время от времени забираться и закрывать крышку, пряча лицо и тело, и даже закажет себе сундук такого рода, чтобы в нем можно было лежать, вытянувшись во всю длину. Отравиться нам хересом, если это не был самый комфортабельный сундук на свете! (Кстати, один лондонский банкир не нашего века попросил, чтобы, когда его положат в гроб, под мышки ему положили по бутылке хереса самого высокого качества.) И не в гробу, не в гробу, но в крепком дубовом сундуке ручной работы проводит Евгений бесшумные бесцветные дни. Так и лежит целыми днями? Так и лежит. Ну а как же он, это самое, нужду-то справляет? О счастливый друг, обладатель правильного мнения! Ну конечно, поесть-пописать он вылезал. Пробежит сумрачной анфиладой (смотрите, каким он стал сухим и жалким, он стал тем, что никто не хочет брать в руки) — пробежит, прокрадется — и в сундук. Он положил там циновку и подушку, но как-то, проснувшись, обнаружил, что лежит на куче денег, и так было постоянно, и сперва он разгребал, выгребал и выкидывал, большими шуршащими охапками бросал из сундука на пол, и потом перестал бороться — засыпая, просыпаясь, следя только за тем, чтобы не задохнуться.