Эллисон Пирсон - И как ей это удается?

Все вместе мы поем «Властитель всех надежд», любимый гимн Джилл. Почему я прежде не замечала в нем эти заунывные шотландские нотки? В наступившей тишине викарий, весь в черном как грач, с одним лишь светлым хохолком волос, просит собравшихся помолчать в память о Джилл.

Опустив ладони на спинку передней скамьи, я закрываю глаза, и церковь исчезает. Я в лесу на окраине Нортэмптона. Август. Два месяца назад родилась Эмили. Джеймс Энтуисл, мой прежний босс, устроил для клиентов охоту и заставил меня поехать, хотя стрелять я не умею и в те дни вряд ли вспомнила бы, где находится Германия, не говоря уж о том, чтобы трепаться с франкфуртскими банкирами. К середине дня я страдала невыносимо: грудь жгло и давило, будто на шею повесили два раскаленных булыжника. Туалет был в единственном экземпляре — биокабинка, пристроенная между деревьями. Я задвинула щеколду, расстегнула блузку и приготовилась сцеживать молоко. Без дочери это оказалось не так-то просто. Я представила себе Эмили, ее запах, огромные глаза, бархатную кожу. От нетерпеливого покашливания снаружи меня бросило в пот. Народ уже очередь занимает, а я еще даже с левой стороной не справилась. И тут раздался женский голос, звонкий, смешливый и, как ни странно, убедительный в своей мягкости:

— А почему бы вам, джентльмены, не разбежаться по лесочку? Вокруг, я вижу, немало подходящих кустов. Воспользуйтесь, будьте любезны, одним из своих преимуществ над дамами, и мы с мисс Редди будем вам крайне признательны.

Минут десять спустя, когда я наконец освободила туалет, Джилл Купер-Кларк сидела на поваленном бревне на полянке. Увидев меня, махнула рукой и с победоносным видом извлекла из сумки-холодильника пакет со льдом:

— Вот! Приложите к груди. Нет лучшего лекарства, по себе знаю.

Я и прежде видела ее на увеселительных мероприятиях «ЭМФ» — на регате Хенли, на корпоративной гулянке в Челтенеме, где все мы вымокли до нитки, — но относила к рати мужниных жен, из тех, что достают тебя нытьем о проблемах по содержанию корта и бассейна.

Джилл расспрашивала меня о малышке — никто больше не удосужился, — а потом призналась, что Алекс, которому как раз исполнилось четыре, стал ее подарком самой себе. Все вокруг считали безумием рожать третьего, когда пеленки и бессонные ночи остались позади, но ей казалось, что из-за работы она многое упустила с Тимом и Сэмом.

— Даже не знаю, как объяснить. Словно у меня украли несколько самых интересных лет. Захотелось вернуть.

Мы разоткровенничались, и я тоже по секрету сказала, что боюсь слишком полюбить свою новорожденную дочь. Иначе духу не хватит вернуться на работу.

— Видите ли, Кейт, — ответила Джилл, — когда мы после рождения ребенка возвращаемся на работу, нам будто одолжение делают, а мы из благодарности стараемся не жаловаться, не показывать вида, что наша жизнь совершенно изменилась и прежней уже никогда не будет. Так уж сложилось, и с этим пока ничего не поделаешь. Главное — помнить, что это мы делаем им одолжение. Мы продолжаем род человеческий, а важнее этой задачи нет. Вот перестанем рожать — где они возьмут своих драгоценных клиентов?

Вдалеке раздался выстрел, и Джилл рассмеялась. У нее был удивительный, легкий смех, который, казалось, уносил прочь всю глупость и злобу мира.

И знаете что еще? Только Джилл ни разу не произнесла: «Не представляю, как тебе это удается». Ей самой удавалось, и она знала, чего это стоит.

— Возлюбленные братья и сестры, давайте помолимся вместе словами, которым научил нас Христос: «Отче наш, сущий на небесах…»

Джилл похоронили у подножия холма, что круто уходит вниз от задней стены церкви. На вершине холма теснятся древние плиты и надгробия с резными ангелами; чем ниже спускаешься по усыпанной гравием тропинке, тем дальше прошлое, тем меньше и скромнее памятники.

С места последнего успокоения Джилл Купер-Кларк открывается вид на долину. Гребни дальних холмов голубеют елями, изумрудное озерцо под ними прикрыто шапкой серебристого тумана. Пока викарий читает литургию, Робин наклоняется, чтобы бросить горсть земли на гроб своей жены. Я быстро отворачиваюсь. Перед глазами плывут надписи. Преданному сыну. Любимому отцу и дедушке. Любимой, единственной дочери. Обожаемой жене и матери. Сестре. Жене. Маме.

Маме. Смерть стирает все, чего мы добились в жизни. Здесь важно лишь то, кем мы были для оставшихся. Для тех, кого мы любили и кто любил нас.

Все пройдет, все вернется вновь.