Мария Амор - Пальмы в долине Иордана

— Не горюй, Сашка, не все в твоей жизни было напрасно. Твоя манговая плантация уже плоды дает… И пальмы, которые мы посадили, стали огромными…

В тот день, когда пришла весть о гибели Ури в Ливане, я объявила Рони, что ухожу из кибуца. К моему великому облегчению, он не столько огорчился, сколько рассердился.

— Я так и знал, что этим кончится! Чем тебе здесь не угодили?

— Не знаю… Мне вдруг стало казаться, что я живу не своей жизнью… Встаю в шесть утра, работаю весь день, учиться еще лет десять не пустят, ждать в жизни абсолютно нечего, а люди вокруг борются за поездку на Кипр и за цветной телевизор!

— Что плохого в поездках и телевизорах? Ты сама жаловалась на трудность жизни в Итаве!

Я понимаю, что он прав, там жизнь для меня была слишком тяжелая, а здесь — бессмысленная… Мне не подошел ни Итав, ни Гадот. Но это не причина оставаться.

— Ты понимаешь, что я не могу уйти с тобой?

Я киваю.

— Мне больше не хочется жить твоей жизнью, а тебе не надо даже начинать жить моей. Тебе здесь хорошо.

— Это правда. Здесь я могу дать людям гораздо больше, чем в городе. Я не хочу возвращаться к пыльным папкам в министерстве! Здесь у меня есть будущее! Ты тоже могла бы найти здесь свое место, ты просто совершенно безынициативная. Может, тебе родить?

Несмотря на последнее предложение, нам обоим уже ясно, что наши дороги расходятся навсегда. Он обвиняет во всем меня, и я чувствую себя виноватой, но знаю, что он переживет потерю. Наверное, он никогда на самом деле во мне не нуждался, просто еще не привык к мысли о такой перемене. Но теперь и я в нем не нуждаюсь.

Ури погиб, и я наконец-то поняла, что нельзя жить робко.

Мама сказала:

— Вот так — пять лет псу под хвост! Могла бы давно университет закончить и уже работать по специальности!

— Ну, мам, какая разница — пятью годами раньше или позже?

— Большая, — отрезала мама. — Есть вещи, которые наверстать нельзя!

И я с ней в принципе согласна, только имеем в виду мы при этом разное.

Я перевозила свои вещи на тележке в отдельную комнату, соседи недоброжелательно следили за моими маневрами: из частицы семейной ячейки я превратилась в разрушительный фактор. Со мной беседовал секретарь кибуца, пыталась образумить его жена, и еще несколько добрых душ. Моральную поддержку и полкойки предложил Мортон… Мне советовали обратиться к психологу, к семейному консультанту, спасти семью, но я не хотела спасать ничего и никого, кроме самой себя.

По настоящему о моем уходе пожалела лишь Дина:

— Что-то с кибуцем не в порядке, если такие девушки, как ты и Хен, уходят. Мы все думаем, что на дворе пятидесятые, но как только жизнь становится легче, люди перестают сбиваться в кучу!

Слухи по Верхней Галилее разносятся быстро, особенно если дружишь с Хен. В один из вечеров у дверей моей комнаты меня поджидает мотоциклист. По тому, как вздрагивает мое сердце, можно догадаться, что я узнала в наезднике Дакоту.

— Саша! — голос его мягок, глаза требовательны. — Я только что из Ливана… — Я начинаю подозревать, что где-то на границе стоит плакат, призывающий возвращающихся в Израиль солдат не забыть посетить страдающую Сашу. Из последних сил делаю шаг назад:

— Хен сказала, что ты женат!

И сразу сожалею, что выдала себя этим сбором информации. Но поздно. Ковбой набрасывает лассо красивых слов:

— Жена от меня ушла. Видит Бог, я этого не хотел. Я бы все терпел и дальше… Но раз так, значит, это судьба… А тут, когда я услышал о том, что ты рассталась с мужем, то сразу понял, что наша встреча была не случайна… Я думал о тебе…

Он сажает меня на “BMW” и везет в “Веред а-Галиль”. Мы пьем холодное пиво, между нами горит свеча, певец в динамиках поет: “It's the eye of the tiger, it's the thrill of the fight, Rising up to the challenge of our rival”. Моя душа задыхается от волнения и счастья. Дакота глядит на меня проникновенно и накрывает мою ладонь своей.

— Эта песня обо мне… — говорит он многозначительно. И переводит: — “Я прошел всю дистанцию, я снова на ногах, всего лишь человек, и его воля к жизни”…

— Расскажи про Ливан, — лепечу я, пробуя себя в роли преданного тыла.

Но он не будет рассказывать о том, что прошел и пережил в долинах и горах Ливана. Не для того пали его товарищи, не для того он выжил, чтобы производить на меня впечатление. Когда я смотрю в зеленые глаза Дакоты, во всем, что он говорит, и еще больше в том, о чем недоговаривает, мне чудится глубокое, таинственное значение. Так же, как он, я чувствую, что “Survival” поет и обо мне. У нас уже есть наша песня…